Михаил Пришвин - Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли

Опять блистательное утро, но к вечеру радио обещает дождь. И пусть дождь, но утро мое. Пусть не будет даже и совсем никакого утра больше – это утро мое!

Когда подходит циклон, то дождевому времени на небе предшествуют облака, называемые кошачьими хвостами. Но то же бывает на небе, когда подходит антициклон: те же кошачьи хвосты говорят о хорошей погоде. Значит, не в самих хвостах дело и нельзя просто без других признаков судить о погоде по одним кошачьим хвостам.

А люди обыкновенно судят вообще и обо всем, как о погоде: раз хвосты – значит, дождь.

Утро, как счастье, пришло.

После грозы и дождя все дорожки в лесу, доступные солнечным лучам, курились.

Даже в темном ельнике лучи, пробиваясь сквозь полог косыми столбами, падали внутрь леса, и там в этих столбах показывалось наряженное, как к Новому году, деревце, сверкающее огнями всех цветов.

Вечером между елками в сквозных лучах комарики мак толкли. Птички, бабочки, шмели, и все, что ни пролетало сквозь эти лучи, на мгновение становилось серебряным.

Вдруг в самую середину серебряного упала большая серебряная капля, другая, третья. Каждая капля из множества толкущих что-нибудь уносила, но все другие, нисколько не смущаясь, все толкли и толкли.

Наконец капли дождем полились, и осталось совсем немного комаров. Какой уж тут мак под дождем! Но упрямые герои все толкли и толкли. И что же? Дождь перестал, поверженные воины обсохли, поднялись, и опять по-прежнему комарики мак толкут, а мы, ничего не понимая в героической игре, говорим:

– Наверно, к погоде!

Над цветущим картофелем всегда летают белые бабочки, как будто некоторые цветы довольно нацвелись, им захотелось полетать, и это теперь не бабочки, а тоже цветки летают над цветами картофеля.

Прошел Ильин день, и уже рожь кое-где в копнах, а погода все та же сумрачная с короткими дождями. Чернобыл-трава стоит уже черная, и когда искоса нечаянно увидишь – будто человек стоит и смотрит на тебя со стороны.

Туман сел. Из тумана зелень мокрая, сверкающая. Как туман засел в лесу и лучи его находили. Как туман лег на луга (сдался: делай что хочешь, лежу).

Описание всей росы в летний день, и конец: на осине две капли слились, одна на месте осохла и улетела.

Ласточки, молодые и старые, табунками кружатся над водой, и смелые из них на мгновение задерживают полет, касаются воды и на ней оставляют кружок.

Я сел у реки и вошел в тишину.

Всяких цветов листья насыпаны в лесу, и между ними ждешь увидеть грибы. И сколько их всяких покажется, сколько раз ошибешься, каждый раз забывая, что, если настоящий белый гриб встретится, не ошибешься.

Пришло время, когда грибам стало тесно, и они появились везде на лесных дорожках.

В такое-то туманное, грибное и охотничье утро выхожу в лес и жду, с чего начнется та параллельная жизнь природы, субъективная моя жизнь поэтическая, или философская, – не знаю, как ее вернее назвать.

Я знаю в самой природе какое-то мое личное зернышко, и если я найду его, подгляжу, то и начнется тогда моя внутренняя жизнь в полном соответствии с природой: тогда, на что бы я ни поглядел, все природное встает в моем духе. Но зерно это мое в природе, мелькнув, начав, само исчезает, и я никогда не в состоянии бываю сказать, с чего же мне все началось и какое это зерно. И надо усилие, чтобы желанное по моей воле повторилось.

Знаю, конечно, что надо прежде всего утроить свое внимание. И я начинаю.

Вот не эти ли папоротники ярко-желтые в темном лесу, такие характерные для начала осени? Не в них ли, в этом ярком свидетельстве движения жизни, содержится зерно мое? Попробовал, записал. И еще увидел: впервые за лето березки начали обсыпать золотыми монетками растущие под ними темные елочки. Так вот, по-видимому, все начинается с движения в природе, возбуждающего движение мысли.

А это что? Сосна-девочка, ростом мне только по грудь, обняла кругом елочку, как мать охватывает кругом ребенка от холода. Из-за позади дерева-матери торчит еловый пальчик верхней мутовки, да внизу из-под сосны-матери едва виднеются несколько веточек, более бледных, чем ее собственные.

Так начались открытия: начались сигналы движения жизни, пожелтелых папоротников и золотых листиков березы на елях. Эти признаки движения в природе обратили на себя мое внимание, и с этого все началось – с движения.

И я могу сказать сегодня: в начале всего было движение в природе, и оно вызвало в человеке внимание, и, раз вызванное в поисках материала, оно нашло себе маленькую светолюбивую сосну, обнявшую светолюбивую елку.

И так человек, разглядывая деревья, как в зеркале, узнал свою жизнь.

Ночью, вероятно, было прохладно, и окна отпотели, а звезды, если через отпотевшие стекла смотреть, – вспухли. И как раз против моего окна расположилась Большая Медведица. Не знаю, чем это объясняется, но Большую Медведицу начинаешь замечать почему-то с осени.

Начали слегка днем протапливать печи. Сегодня сквозь запотелые окна утром яркое солнце, и роса сплошная блестит не алмазными каплями, а прямо всем лопухом или всей грядкой свеклы.

На небе с утра барашки белые, кудрявые на голубом поле, и по радио обещают, что этот день пройдет без дождя. Сколько же сухих дней должно пройти, чтобы потребитель природы не ругал бы природу за дождливое лето?

Светлый туман, когда глазами ничего не видно, а душа уверена, что из тумана скоро покажется солнце.

День поначалу совсем даже и летний, только от паров и туманов чуть-чуть с сединой, но благодаря дождям зелень по временам сохранилась удивительно.

И только в одной березовой роще, где каждую березу снизу охватывает десяток молодых елок и весь березник сидит в густоте, видно по елкам, сколько уже упало на них с березок золотых листиков.

Только к девяти утра берег на той стороне реки стал определяться и в себя приходить. Но люди, работающие там на овсяном поле, не были еще видны, и только долетали к нам из тумана их голоса.

Если бывает туман, то все деревья, особенно елки, кустарники и даже трава иногда бывают в паутине: на елках кажется, будто сверху и донизу тарелки висят.

Но я не могу сказать: пауки ли это любят в тумане работать, или сам туман, его капельки садятся на паутину жемчугом и делают нам заметной обычную работу пауков?

Тихо, и синева повисла между еще зелеными деревьями. Сквозь туман и облака солнце с утра медленно пробивает себе путь.

Ночью было похолодание, и, может быть, на болотах на восходе, на невидимой солнцу северной стороне кочки побелели.

Вечером месяц из-за деревьев пожаром поднимался. Утро солнечное, залитое росой в густых синих тенях.

То дождик, то солнце обрадует: во дню сто перемен.

Когда все одожденное вспыхнет на солнце, то и маленькая сосна, вся убранная блестящими каплями, стоит, как девочка, и только не говорит: «Я – тоже большая!»

В таком большом дне с такими частыми переменами бывает какая-то минутка полного спокойствия: кажется, вот все шел, шел на гору и теперь дошел: отдохну минутку и буду спускаться в долину.

Так начинается осень.

Липовый подлесок пожелтел, и под ним уже ковер желтой листвы, и в лесу пахнет пряниками.

Листья земляники кровавого цвета. Крапива стоит выше человеческого роста, почернела, лист измельчал и в дырочках, старая-старая… Хотел пожалеть, тронул, а она, такая старая, кусается по-прежнему, как молодая!

За елками, если глянуть в глубину их между стволами, выдвинулась золотая стена рая – эта стена озолоченных осенью лип. В большом количестве высыпали опята.

И лесник доложил, что, если всмотреться на вырубке, все пни покрыты мелкими опятами: завтра, послезавтра будет их время.

Теплое пасмурное утро, и чуть-чуть моросит. Хорошо грибам! И мне тоже здесь, а не в Москве.

Чудесно охотился, пережидал дождь под елкой. Капельки падали, листья дрожали и некоторые падали.

Дрогнет листик под каплей и удержится, а другой упадет.

С утра мокро, на небе надежды на свет. День вытекает из ночи, как из темного леса река.

Ветер, все ветер, он дует и дует осенью, как дул весной и летом, и он даже радуется, когда отрывает с дерева лист и с ним улетает.