Чтобы не плакать, я все думал о пистолетике. И молился, чтобы стало легче папашеньке и мы стали бы играть вечером в лото и «скачки» на грецкие орехи и пить шоколад с бисквитами, как прошлый год. Отец попросил, чтобы ему потуже стянули голову мокрым полотенцем. Матушка с Анной Ивановной пошли за ширмы, и Маша подала им туда лед в тазу.
Сестры держали у губ платочки, глаза у них были красные, напухшие. Только тетя Люба была в спальной, а другие родные остались в гостиной рядом. Им сказали, что в спальной душно, потом их пустят – «проститься». Я испугался, что надо уже прощаться, и заплакал. Тетя Люба зажала мне рот и зашептала, что это – гостям прощаться, скоро они уедут, не до гостей. Она все грозилась нам от окна, когда сестры всхлипывали в платочки.
Нас давно не пускали в спальню. Анна Ивановна сказала:
– Ну, как, голубчик, пустить тебя к папеньке, он в тебе души не чает, уж очень ты забавник, песенки ему пел… – И целовала меня в глазки. – Ишь слезки какие, соленые-соленые. Все тебя так – «Ванятка, Ванятка мой». А увидит тебя, сиротку, пуще расстроится.
Матушка велела Анне Ивановне раздвинуть ширмы. Отец лежал высоко в подушках, с полотенцем на голове. Лицо его стало совсем желтым, все косточки на нем видны, а губы словно приклеились к зубам, белым-белым. На исхудавшей шее вытянулись, как у Горкина, две жилки. Отец, бывало, шутил над ним: «Уж и салазки себе наладил, а до зимы еще далеко!» – про жилки, под бородкой. Жалко было смотреть, какие худые руки, восковые, на сером сукне халатика. На нас загрозилась тетя Люба. Я зажмурился, а сестры закашлялись в платочки. Только Коля вскрикнул, как в испуге: «Папашенька!..» Анна Ивановна зажала ему рот.
– Дети здесь… благослови их, Сереженька… – сказала матушка, бледная, усталая, с зажатым в руке платочком.
Отец выговорил, чуть слышно:
– Не вижу… ближе… ощупаю…
У меня закружилась голова, и стало тошно. Хотелось убежать, от страха. Но я знал, что это нельзя, сейчас будет важное, – благословение, прощание. Слыхал от Горкина: когда умирают родители, то благословляют образом, на всю жизнь.
Матушка подвела сестриц. Отец поднял руку, Анна Ивановна поддерживала ее. Он положил руку на голову Сонечке. Она встала на колени.
– Это ты… Софочка… благословляю тебя… Владычицей Казанской… Дай… – сказал он, едва слышно, в сторону, где была матушка.
Она взяла со столика темный образ Казанской, очень старинный. Анна Ивановна помогала ей держать образ и руки отца на нем. И с ним вместе они перекрестили образом голову Сонечки.
– Приложитесь к Матушке Казанской… ручку папеньке поцелуйте… – сказала Анна Ивановна.
Сонечка приложилась к образу, поцеловала папеньке руку, схватилась за грудь и выбежала из спальни. Потом благословил Маню, Колю. Анна Ивановна поманила меня, но я прижался к печке. Тогда она подвела меня. Отец положил мне на голову руку…
– Ваня это… – сказал он едва слышно, – тебе Святую… Троицу… мою… – больше я не слыхал.
Образ коснулся моей головы и так остался…
В столовой все сидели в углу, на шерстяном диване; я к ним притиснулся. После узнали, что отцу стало дурно. Приехал Клин и дал сонного.
Все разъехались, осталась только тетя Люба. Она сказала, что отец говорил все: «Мать не обижайте, слушайтесь, как меня… будьте честные, добрые… не ссорьтесь, за отца молитесь…»
Нас уложили рано. Я долго не мог заснуть. Приходила Анна Ивановна, шептала:
– Умница ты, будь в папеньку. Про всех вспомнил, а глазки-то уж не смотрят. И меня узнал, Аннушку, пошептал: «Спасибо тебе, родная…» Голубочек ты мой сиротливый… «Родная»… так и сказал.
Мне стало покойно от ласковых рук ее. Я прижался губами к ним и не отпускал…
А потом пришел Горкин.
– Хорошо было, чинно. Благословил вас папашенька на долгую жизнь. Тебя-то как отличил: своим образом, дедушка его благословил. Образ-то какой, хороший-ласковый: Пресвятая Троица… ра-достный образ-те… три Лика под древом, и веселые перед Ними яблочки. А в какой день-то твое благословение выдалось… на самый на день Ангела, косатик! Так папашенька подгадал, а ты вникай.
После узналось, что отец сказал матушке:
– Дела мои не устроены. Трудно будет тебе, Панкратыча слушай. Его и дедушка слушал, и я, всегда. Он весь на правде стоит.
И Василь Василича помянул: наказал за него держаться, а опора ему Горкин. Когда сказали Василь Василичу – уж после всего, – он перекрестился на образа и сказал:
– Покойный Сергей Иваныч держал меня, при моем грехе… пони-мал. И я жил – не пропал, при них. Вот, перед Истинным говорю, буду служить, как Сергей Иванычу покойному, поколь делов не устроим. А там хошь и прогоните.
И слово свое сдержал.
На Покров рубили капусту. Привезли, как всегда, от огородника Пал Ермолаича много крепкой, крупной капусты, горой свалили у погребов. Привезли огромное «корыто» – долгий ящик, сбитый из толстых досок, – кочней по сотне рубить, сечек в двадцать. Запахло крепким капустным духом. Пришли банщицы и молодцы из бань, нарядные все, как в праздник. Веселая работа.
Но в эту осень не было веселья: очень уж плох хозяин. Говорит чуть слышно и нетвердо и уже не различает солнышка. Анна Ивановна раздвигала занавески, впускала солнышко, а он и к окнам не поглядел.
Горкин мне пошептал:
– Уж и духовную подписал папашенька, ручкой его водили.
Все знают, что нет никакой надежды: отходит. У нас и слез не осталось, выплакались. Все без дела бродим, жмемся по уголкам. А к ночи всем делается страшно: тут она где-то, близко. Последние дни спим вместе, на полу, в гостиной, чтобы быть ближе к отцу при последнем его дыхании.
И вот, как рубили капусту, он очнулся от дремоты и позвал колокольчиком. Подошла Анна Ивановна.
– Это что, стучат… дом рубят?
Она сказала:
– Капусту готовят-рубят, веселую капустку. Бывало, и вы, голубчик, с нами брались, сечкой поиграть… кочерыжечками швырялись.
Он словно удивился:
– Уж и лето прошло… и не видал. – А потом, погодя, сказал: – И жизнь прошла… не видал.
И задремал. А потом опять слышит Анна Ивановна колокольчик.
– Поглядеть, Аннушка… кочерыжечки…
Анна Ивановна прибежала к корыту:
– Сергей Иваныч… кочерыжечки хочет, скорей давайте!..
Выбрали парочку сахарных, к сердечку. Понесла на золотенькой тарелке Поля: не сама вызвалась, а ей закричали:
– Тебе, Полюшка, нести!.. все тебя отличал Сергей Иваныч!
Заробела Поля, а потом покрестилась и понесла за Анной Ивановной. Когда вернулась, сказала горестно:
– Сменился с лица-то как Сергей Иваныч… седенький стал. По голосу меня признал… нащупал кочерыжечку, понюхал, а сил-то и нет хрупнуть.
Она надвинула на глаза платок, золотенький, как желтик, и стала рубить капусту. Антон Кудрявый под руку ее толканул.
– Крепше-солоней будет!.. – и засмеялся.
Никто словечка не проронил, только Полугариха сказала:
– Шути, дурак… нашел время!..
Уж после Анна Ивановна сказывала: Поля заплакала в капустку, пожалела. Она была молоденькая вдова-солдатка, мужа на войне убили. И вот плакала она в капустку…
– А кому он не ндравился, папашенька-то! дурным только… ан-гел чистый.
На другой день Покрова отца соборовали.
Горкин говорил, какое великое дело – особороваться, омыться «банею водною-воглагольною», святым елеем.
– Устрашаются эти, потому – чистая душенька… покаялась-приобщилась и особоровалась. Седьмь раз Апостола вычитывают, и седьмь Евангелие, и седьмь раз помазуют болящего. А помазки из хлопчатки чистой и накручены на стручцы. Господне творение стручец-то. А соборовать надо, покуда болящий в себе еще. Уж не видит папашенька, а позвать – отзывается. Вот и особоруется в час светлый.
Приехали родные – полна и зала, и гостиная. Понабралось разного народу, из всех дверей смотрят головы, никому до них дела нет. Какой-то в кабинет забрался, за стол уселся. Застала его Маша, а он пальцами вертит только – глухонемой, лавошников племянник, дурашливый. И пропал у нас лисий салоп двоюродной тетки, так она ахала. Горкин велел Гришке ворота припереть, незнаемых не пускать.
Мне суют яблочки, пряники, орешки, чтобы я не плакал. Да я и не плачу, уж не могу. Ничего мне не хочется и есть не хочется. Никто у нас не обедает, не ужинает, а так, всухомятку, да вот чайку. Анна Ивановна отведет меня в детскую, очистит печеное яичко, даст молочка… И все жалеет: «Болезные вы, болезные…»
Стали приходить батюшки: отец Виктор, еще от Иван-Воина старичок, от Петра и Павла, с Якиманки, от Троицы-Шаболовки, Успения в Казачьей… еще откуда-то, маленький, в синих очках. И псаломщики с облачениями. Сели в зале, дожидают отца благочинного, от Спаса-в-Наливках. Отец Виктор Горкина допросил:
– Ну, всевед, все присноровил? а седьмь помазков не забыл из лучинки выстрогать?..
Ничего не забыл Панкратыч: и свечи, и пшеничку, и красного вина в запивалочке, и росного ладану достал, и хлопковой ватки на помазки; и в помазки не лучинки, а по древлему благочестию: седьмь стручец бобовых сухоньких из чистого платочка вынул, береженных от той поры, как прабабушку Устинью соборовали.
