– На сирот каждое сердце умягчается.
Кашин берет меня за руку, манит сестриц и Колю и ведет к закусочному столу.
– Не ели, чай, ничего, галчата… ешьте. Вот икорки возьми, колбаски… Ничего, как-нибудь проживем, Бог даст.
Мы не хотим есть. Но батюшки велят, а протодьякон накладывает нам на тарелочки всего. Хрипит: «Ешьте, мальцы, без никаких!» – и от этого ласкового хрипа мы больше плачем. Он запускает руку в глубокий карман, шарит там и подает мне… большую, всю в кружевцах, – я знаю! – «свадебную» конфетину! Потом опять запускает – и дает всем по такой же нарядной конфетине – со свадьбы?..
Все начинают закусывать вместе с нами. Дядя Егор распоряжается «за хозяина». Наливает мадерцы-икемчику. Протодьякон сам наливает себе «большую протодьяконову». Пьют за здоровье папашеньки. Мы жуем, падают слезы на закуску. Все на нас смотрят и жалеют. Говорят-воздыхают:
– Вот она, жизнь-то человеческая!.. «яко трава…»
Благочинный говорит протодьякону:
– На свадьбу пировать?..
– Настаивали, отец благочинный, слово взяли. Не отмахнешься – «трынка с протодьяконом – молодым на счастье», говорят. Люди-то больно хороши, отец благочинный. Баловника прислать сулились… за вечерним столом многолетие возглашать, отказать нельзя…
– И слезы, и радование… – говорит благочинный. – Вот оно – «житейское попечение». А вы, голубчики, – говорит он нам, – не сокрушайтесь, а за папашеньку молитесь… берите его за пример… редкостной доброты человек!..
Все родные разъехались. А Кашин все сидит, курит. Анна Ивановна уводит меня спать.
Начинаю задремывать – и слышу: кто-то поглаживает меня. А это Горкин, уже ночной, в рубахе, присел ко мне на постельку.
– Намаялся ты, сердешный. Что ж, воля Божия, косатик… плохо папашеньке. Господь испытание посылает, и все мы должны принимать кротко и покорно. Про Иова многострадального читал намедни… – все ему воротилось.
– А папашенька может воротиться?
– Угодно будет Господу – и свидимся. Не плачь, милок… А ты послушь, чего я те скажу-то… А вот. Крестный-то твой заходил к папашеньке… до ночи дожидался, как проснется. И гордый, а вот досидел, умягчил и его Господь. Сидел у него, за руку его держал. Узнал ведь его папашенька, назвал «Лександра Данилыч». У-знал. По-хорошему простились. По-православному. Только двое их и видали… простились-то как они… Анна Ивановна… да еще…
Он перекрестился, задумался…
– А кто еще… видал?
– А кто все видит… Господь, косатик. Анна Ивановна поведала мне, за ширмой она сидела, подремывала будто. Хорошо, говорит, простились. Ласково так, пошептались…
– Пошептались?.. а чего?
– Не слыхала она, а будто, говорит, пошептались. Заплакал папашенька… и Кашин заплакал будто.
Яркое солнце в детской – не летнее-золотое, а красное, как зимой. Через голые тополя все видно. Ночью морозцем прихватило, пристыли лужи. Весело по ним бегать – хрупать, но теперь ничего не хочется. Валяются капустные листья по двору, подмерзшие, похожие на зелено-белые раковины, как в гостиной на подзеркальнике.
Вбегает Маша, кричит, выпучив глаза:
– Барышни, ми-лые… к нам пироги несут!..
Какие пироги?.. Мы будто и забыли: отец именинник нынче! Мучеников Сергия-Вакха, 7 октября. А через два дня и матушкины именины. Какие именины теперь, плохо совсем, чуть дышит. Теперь все страшное, каждый день. Анна Ивановна вчера сказала, что и словечка выговорить не может, уж и язык отнялся. А сегодня утром и слышать перестал, и глазки не открывает. Только пальцы чуть-чуть шевелятся, одеяло перебирают. Такое всегда, когда отходят. Сегодня его причащал отец Виктор. Нас поставили перед диваном, и мы шепотком сказали: «Поздравляем вас с Ангелом, дорогой папашенька… и желаем вам…» – и замолчали. Сонечка уж договорила: «Здоровьица… чтобы выздоровели…» – и ручками закрылась. Он и глазками не повел на нас.
После соборования мы совсем перешли в гостиную, чтобы быть рядом со спальней. И теперь это не гостиная, а все: тут и спим на полу, на тюфячках, и чего-нибудь поедим насухомятку. Обед уж не готовят, с часу на час кончины ожидают.
Ради именин Марьюшка испекла кулебяку с ливером, как всегда, – к именинному чаю утром. Родные приедут поздравлять, надо все-таки угостить, день Ангела. Из кухни пахнет сдобным от пирога, и от этого делается еще горчей: вспоминается, как бывало прежде в этот радостный и парадный день. Сестры сидят в уголку и шепчутся, глаза у них напухли. Я слышу, что они шепчут, обняв друг дружку:
– А помнишь?.. а помнишь?..
Сонечка вскрикивает:
– Не надо!.. оставь, оставь!.. – и падает головой в подушку.
Опять прибегает Маша, торопит-шепчет:
– Что же вы, барышни?.. уж поздравлятели приходят… один с пирогом сидит… а вы все не одемши!..
Сонечка вскрикивает:
– Вот ужас!..
Я иду на цыпочках в столовую. В комнатах очень холодно, Анна Ивановна не велит топить: когда кто помирает, печей не топят. Я спросил ее, почему не топят. Она сказала: «Да так… завод такой».
В передней, на окне и на столе, – кондитерские пироги и куличи, половину окна заставили, один на другом. У пустого стола в столовой сидит огородник-рендатель Пал Ермолаич, в новой поддевке, и держит на коленях большой пирог в картонке. Чего же он дожидается?..
Я шаркаю ему ножкой. Он говорит степенно:
– Наше почтение, сударь, с дорогим именинничком вас. Папашеньку не смею потревожить, не до того им… маменьку хоть проздравить. Скажи-ка поди: Павел, мол, Ермолаич, проздравить, мол, пришел. Помнишь, чай, Павла-то Ермолаича? сахарный горох-то на огородах у меня летось рвал?..
Я убегаю: мне чего-то неловко, стыдно. Выглядываю из коридора: он все сидит-дожидается, а никто и внимания не обращает. Я останавливаю Сонечку и показываю на Пал Ермолаича:
– Он уж давно ждет… – говорю ей, – а никто и…
Она отмахивается и делает страшные глаза.
– Го-споди… как только не стыдно беспокоить!.. не понимает, что… Боится, как бы другому не сдали огороды, вот и таскается с пирогом!..
От этих слов мне ужасно стыдно, я даже боюсь смотреть на Пал Ермолаича: такой он степенный – «правильный, совестливый человек», – Горкин говорил. Ему по уговору надо нам сколько-то капусты, огурцов и всякого овоща доставить, а он больше всегда пришлет и велит сказать: «Не хватит – еще дошлю». Ждет и ждет, а никто и внимания не дает.
А пироги всё несут. И кренделя, и куличи, и просвирки. Сегодня очень много просвирок, и больше всё храмиками, копеечных, от бедных. Из бань принесли большой кулич с сахарными словами – «В день Ангела» и с розочками из сахара. А Пал Ермолаич все дожидается с пирогом. Может быть, чаю дожидается? Слава Богу, выходит Сонечка и говорит, что мамаша просит извинить, она там, и благодарит за поздравление. Пал Ермолаич хочет отдать ей пирог в руки, но она отмахивается, вся красная. Тогда он говорит ласково и степенно:
– Это все я понимаю-с, барышня… такое горе у вас. А пирожок все-таки примите, для порядка.
Он ставит пирог на стол, крестится на образ, потом кланяется степенно Сонечке и уходит кухонной лестницей. Я думаю, смотря ему вслед, на его седые кудри: «Нет, он не для огородов пришел поздравить, а из уважения». Мне стыдно, что его и чайком не угостили. А отец всегда, бывало, и поговорит с ним, и закусить пригласит. Я догоняю его на лестнице, ловлю за рукав и шепчу-путаюсь:
– Вы уж извините, Павел Ермолаич… не угостили вас чайком… у нас папашенька… очень плохо… а то бы… – У меня перехватывает в горле.
Пал Ермолаич гладит меня по плечику и говорит ласково и грустно:
– Какие тут, сударь, угощения… разве я не понимаю. Когда папашенька здоров был, всегда я приходил проздравить. Как же болящего-то не почтить, да еще такого человека, как папенька! А ты заботливый какой, ласковый, сударик… в папашеньку.
Он гладит меня по голове, и я вижу, какие у него добрые глаза. Я бегу к Сонечке и говорю ей, какой Пал Ермолаич и как он папашеньку жалеет.
– А ты… – «для огородов»!.. Он пришел болящего почтить… а пирог… для порядка!..
Сонечка очень добрая, все говорят – «сердечная»; но только она горячая, вспыльчивая, в папашеньку, и такая же отходчивая. Она сейчас же и раскаялась во грехе, крикнула:
– Знаю! знаю!.. дурная, злая!.. мальчишка даже казнит меня!..
Понятно, все мы расстроены, места не находим, кричим и злимся, не можем удержаться, – «горячи очень», все говорят. Я тоже много грешил тогда, даже крикнул Горкину, топая:
– Все сирот жалеют!.. Отец Виктор сказал… нет, благочинный!.. «На сирот каждое сердце умягчается». Папашенька помирает… почему Бог нас не пожалеет, чуда не сотворит?!
Горкин затопал на меня, руку протянул даже – за ухо хотел… – никогда с ним такого не было, и глаза побелели, страшные сделались. Махнул на меня сердито и загрозился:
– Да за такое слово тебя, иритика… ах ты, смола жгучая, а?! да тебя на сем месте разразит за такое слово!.. откудова ты набрался, а?! сейчас мне сказывай… а?!. хулу на Господа!.. а?!
