Во время страстной речи Тристрама Ньюмен смотрел на него потухшими глазами; никогда еще ему не казалось, что он до такой степени перерос дружбу, так тесно связывавшую их когда-то. Миссис Тристрам метнула на мужа огненный взгляд, потом с довольно мрачной улыбкой обернулась к Ньюмену.
— Вы должны по крайней мере оценить, как удачно мистер Тристрам исправляет промахи своей слишком предприимчивой жены.
Но даже если бы эта блиставшая тактом и сочувствием беседа Тристрама с Ньюменом не состоялась, Ньюмен все равно вернулся бы к мыслям о Беллегардах. Чтобы не думать о них, ему надо было перестать думать о своей потере, о том, чего он лишился. И проходившие дни едва ли облегчали бремя его страданий. Напрасно миссис Тристрам призывала его взбодриться, уверяя Ньюмена, что один его вид делает ее несчастной.
— Ну что я могу поделать? — возражал он нетвердым голосом. — Я чувствую себя вдовцом, который не может искать утешения даже в том, чтобы постоять у могилы жены, — вдовцом, который не может в знак траура даже… даже черную ленту носить на шляпе. У меня такое чувство, — через минуту добавил он, — как будто мою жену убили, а убийцы разгуливают на свободе.
Миссис Тристрам не сразу ему ответила, но потом сказала с улыбкой, которая, хотя и была вынужденной, выглядела менее фальшивой, чем бывает в подобных случаях.
— Вы совершенно уверены, что были бы счастливы?
Ньюмен с минуту смотрел на нее, потом покачал головой.
— Это слабое утешение, — проговорил он. — Не поможет!
— Ну так вот, — заявила миссис Тристрам чуть ли не с ликованием, — я уверена, что вы не были бы счастливы.
Ньюмен коротко рассмеялся.
— Что ж, выходит, я был бы несчастен? Но такое несчастье я предпочитаю любому счастью.
Миссис Тристрам задумалась.
— Любопытно было бы посмотреть, что из всего этого могло получиться, странный был бы брак.
— Уж не из любопытства ли вы подвигнул и меня на то, чтобы я женился на мадам де Сентре?
— Отчасти, — согласилась миссис Тристрам, становясь все более отважной.
Ньюмен бросил на нее гневный взгляд, первый и последний за время их знакомства, отвернулся и взялся за шляпу. Она наблюдала за ним некоторое время, потом сказала:
— Звучит очень жестоко, но на самом деле это не совсем так. В том, что я затеваю, любопытство присутствует почти всегда. Мне очень хотелось посмотреть, во-первых, возможен ли такой брак, а во-вторых, что будет, если он состоится.
— Значит, вы не верили, — с обидой проговорил Ньюмен.
— Нет, я верила. Верила, что и свадьба будет и что вы будете счастливы. В противном случае я со всеми моими размышлениями была бы на редкость бездушной особой. Однако, — продолжала она, кладя ладонь на руку Ньюмена и неожиданно одаривая его грустной улыбкой, — это был наивысший взлет довольно смелого воображения.
Вскоре после этого разговора она посоветовала Ньюмену оставить Париж и на три месяца уехать путешествовать. Смена обстановки пойдет ему на пользу, и в отсутствие людей, бывших свидетелями его неудачи, она скорее забудется.
— Мне и вправду кажется, — согласился Ньюмен, — что, если я уеду, хотя бы от вас, мне это пойдет на пользу, да и решиться будет нетрудно. Вы становитесь циничной, вы шокируете меня, делаете мне больно.
— Вот и прекрасно! — отозвалась миссис Тристрам добродушно, а пожалуй, и цинично — последнее более вероятно. — Уверена, я вас еще увижу.
Ньюмен с большим удовольствием убрался бы из Парижа; блестящие улицы, по которым он разгуливал в часы своего счастья, казавшиеся в связи с этим счастьем еще более блестящими, теперь, словно посвященные в тайну его поражения, играя и переливаясь, издевательски глазели на него. Он был рад уехать куда глаза глядят — все равно куда — и начал готовиться к отъезду. А потом в одно прекрасное утро сел в первый попавшийся поезд, который привез его в Булонь, откуда он попал на британские берега. В поезде он задавался вопросом, что же будет с задуманным мщением, и убеждал себя, что до поры до времени улики спрятаны в надежном месте и, когда понадобятся, будут под рукой.
В Лондон Ньюмен приехал в разгар так называемого сезона, и сначала ему показалось, что, может быть, здесь он сумеет как-то отвлечься и справиться с навалившейся на сердце тяжестью. В Англии он не знал никого, но зрелище, которое являла собой могущественная метрополия, помогло ему частично избавиться от апатии. Все, выходящее за рамки обычного, находило у Ньюмена живейший отклик, поэтому многообразие английской промышленности и предпринимательской деятельности подстегнуло его погасшее было воображение. Добавим, что, судя по отчетам, и погода в те дни была превосходной, наилучшей из возможных в Англии. Ньюмен совершал длинные прогулки и изучил Лондон вдоль и поперек. Часами сидел в Кенсингтонском парке или возле проходившей рядом дороги для экипажей, рассматривал людей, лошадей, коляски, розовощеких английских красавиц, сногсшибательных английских денди и величественных лакеев. Побывав в опере, он убедился, что она лучше парижской, побывал он и в театре и неожиданно для себя сделал открытие, что понимать каждое слово утонченного диалога — большое наслаждение. По совету официанта из гостиницы, где он остановился, с которым у него, как всегда, возникли доверительные отношения, Ньюмен побывал и в окрестностях Лондона. Полюбовался оленями в Виндзорском лесу, насладился видом на Темзу с Ричмондского холма, отведал бутербродов из пеклеванного хлеба со снетками в Гринвиче, погулял по лужайкам в тени Кентерберийского собора. Посетил Тауэр и Музей восковых фигур мадам Тюссо. Однажды он решил было съездить в Шеффилд, но по зрелом размышлении отказался от этой затеи. Зачем, собственно, ему туда ехать? Он чувствовал, что нить, связывающая его с возможным интересом к производству изделий из стали, разорвана. У него не появлялось желания знакомиться «изнутри» с работой какого-либо «процветающего предприятия», и он не склонен был платить — пусть самую ничтожную сумму — за привилегию подробно обсудить положение дел в какой-нибудь «выигрышной» отрасли, даже с самым изобретательным промышленником.
Как-то раз Ньюмен гулял по Гайд-парку, медленно прокладывая себе дорогу сквозь людской муравейник вдоль главной проезжей аллеи. Поток экипажей был не менее плотным, чем толпа, и Ньюмен, как всегда, с удивлением рассматривал странных людей необычного облика, выехавших подышать свежим воздухом в роскошных колясках. Это зрелище напомнило ему о принятом в восточных и южных странах обычае, про который ему доводилось читать, — там время от времени выносят из храмов гротескные фигуры идолов и кумиров и возят их по улицам на золоченых колесницах напоказ толпе. Протискиваясь сквозь плотные волны мятого муслина, Ньюмен успевал разглядеть множество прелестных лиц под полями шляп с пышными перьями. А присаживаясь на скамеечки под величавыми, исполненными серьезности английскими деревьями, он наблюдал за проходившими мимо девушками, и те, чьи глаза были кроткими, казалось, еще острее напоминали ему, что вместе с мадам де Сентре из мира ушла волшебная красота. О других же, с менее кротким взглядом, и говорить не приходилось, эти были для него лишь жалкой карикатурой на возможное утешение. Ньюмен уже довольно долго прогуливался по парку, когда летний ветерок вдруг донес до него несколько слов на блестящем французском языке, от которого его ухо уже начало отвыкать. Да и голос, произнесший эти слова, напомнил ему что-то очень знакомое, а вглядевшись в скромно-элегантную молодую леди, двигавшуюся впереди в том же направлении, что и он, Ньюмен понял, кому принадлежат эти плечи и черноволосый затылок. Это была мадемуазель Ниош, которая, очевидно, перебралась в Лондон в поисках более быстрого продвижения наверх, и, присмотревшись внимательнее, Ньюмен подумал, что поиски эти увенчались успехом. Рядом с ней шагал джентльмен, с крайним вниманием слушавший ее речи и настолько очарованный спутницей, что сам не вставлял ни слова. Ньюмен не слышал его голоса, но отметил, что джентльмен этот являет собой непревзойденный образец прекрасно одетого англичанина. Мадемуазель Ниош привлекала всеобщее внимание, проходившие мимо леди оборачивались, чтобы оценить парижский шик ее туалета. Крупные воланы водопадом ниспадали с ее талии прямо к ногам Ньюмена, так что ему впору было отойти в сторону, чтобы не угодить на них ногой, и Ньюмен действительно отступил, отступил с поспешностью, которую обстоятельства вряд ли требовали, однако даже мимолетного взгляда на мисс Ниош было достаточно, чтобы в его душе закипело возмущение. Она казалась ему чужеродным пятном на лице природы, ему хотелось, чтобы она исчезла с его глаз. Он подумал о Валентине де Беллегарде, могила которого еще не успела зарасти травой, о том, что молодая жизнь графа загублена беспардонной наглостью этой процветающей особы. Роскошный туалет мисс Ниош источал аромат духов, от которого Ньюмену стало не по себе. Он повернулся и попытался изменить маршрут, но густая толпа задержала его возле мисс Ниош еще на несколько минут, и он услышал, как она сказала:
