ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Разве знает Хозрев, что российский успех не пойдет ему впрок, что он слишком вскружит ему голову и что через пять лет, во время борьбы за престол, ему выколют глаза и он проживет жизнь свою слепым?
И знают ли почетные караулы, расставленные у Тифлиса для отдания последних почестей телу Грибоедова, медленно движущемуся к Тифлису, знают ли они, кого они встречают?
Ночью были посланы люди к дому российского посольства, которое зияло дырами.
В руках у них были фонари и заступы.
Начальствовал ими Хосров-хан, шахский евнух.
Русское правительство требовало выдачи тела Вазир-Мухтара.
Хосров-хан велел копать ров. Вскоре обнаружились черные, полусгнившие тела и части тел. Их выбрасывали на поверхность рва, и они лежали рядом, похожие друг на друга, как будто под одним нумером изготовила их одна фабрика. Только у одних не хватало рук, у других ног, а были и вовсе безымянные, не имевшие названия предметы.
Хосров-хан знал, как приступить к этому делу. Он не полагался на себя: он слишком мало видел Вазир-Мухтара, чтобы узнать его. Поэтому он прихватил с собою несколько знакомых армян-купцов, которые утверждали, что узнают Вазир-Мухтара. Они часто видели его в Тифлисе.
Когда они говорили так, то воображали человека среднего роста, желтоватое лицо, синевыбритое, вытянутые вперед губы музыканта, глаза в очках.
Но когда Хосров-хан и купцы наклонились над не имевшими названия предметами, когда фонарь осветил их цвет и состояние, они отшатнулись и поняли: ничего не узнать.
Хосров-хан растерялся.
Он велел рыть дальше, перейти на улицу и вскопать канаву.
Предметы прибывали. В канаве нашли наконец руку не совсем обычную. Когда фонарь наклонился над нею, она ударила в него светящейся точкой. Хосров-хан вгляделся и увидел бриллиантовый перстень. Он велел отложить руку в сторону.
— Аветис Кузинян, — сказал он старому купцу, — узнай теперь, пожалуйста, Вазир-Мухтара.
Старый купец взял еще раз фонарь и снова обошел мертвецов. Вместе с ним ходили и другие купцы.
— Невозможно узнать, — сказал один из них наконец, и все остановились.
— Что же нам делать? — спросил Хосров-хан и сильно побледнел.
Аветис Кузинян все еще ходил с фонарем и всматривался. Потом он подошел к Хосров-хану. Он был старый купец из Тифлиса, знавший, что такое товар и как его продают.
— Тебе поручил шах отыскать Грибоеда? — спросил он евнуха по-армянски.
И в первый раз прозвучало имя: Грибоед.
— Так, значит, — продолжал старый Аветис Кузинян, — дело не в человеке, а дело в имени.
Хосров-хан еще не понимал.
— Не все ли равно, — сказал тогда старик, — не все ли равно, кто будет лежать здесь и кто там? Там должно лежать его имя, и ты возьми здесь то, что более всего подходит к этому имени. Этот однорукий, — он указал куда-то пальцем, — лучше всего сохранился, и его меньше всего били. Цвета его волос разобрать нельзя. Возьми его и прибавь руку с перстнем, и тогда у тебя получится Грибоед.
Однорукого взяли, руку приложили. Получился Грибоед.
Грибоеда положили в простой дощатый ящик. Его отвезли в армянскую церковь, там его отпели, и там он лежал неделю. Потом взяли тахтреван, наполнили два мешка соломой и установили ящик между двумя мешками, потому что нельзя вьючить ни лошадь, ни осла, ни вола только мертвым.
И тахтреван тронулся. Повез его старый Аветис Кузинян и несколько других армян.
Вазир-Мухтар был ныне другой: граф Симонич, старый, подслеповатый генерал на пенсионе, был извлечен из отставки и назначен Вазир-Мухтаром.
Грибоедов снился по ночам людям. Нине он снился таким, каким сидел с нею на окошке ахвердовского дома.
В шлиссельбургском каземате снился он другу молодости Вильгельму Кюхельбекеру, не знавшему о его смерти. Они ни о чем не говорили, и Грибоедов был весел.
Катя вдруг задумалась в Петербурге, найдя его записку.
Грибоед на арбе, между двумя мешками соломы, медленно и терпеливо ехал к Тифлису.
Волы величаво поднимались в гору. Позади, на высоком берегу, была крепость Гергеры, голая, как гора. Впереди — мост, похожий на флейту Пана, быстрая речка играла. Грибоед между двумя мешками приближался к мосту.
Верховой в картузе и черной бурке только что переехал мост. Он быстро спускался по отлогой дороге. Поравнявшись стахтреваном, он кивнул на ходу проезжающим и быстро спросил по-русски:
— Откуда вы?
Аветис Кузинян покивал ему головой и ответил неохотно:
— Из Тегерана.
— Что везете? — спросил человек, уже проезжая, и взглядом путешественника посмотрел на мешки и ящик.
— Грибоеда, — кивнул ему равнодушно Аветис. Лошадь быстро несла человека под гору и вдруг затанцевала, остановилась. Человек натянул поводья.
Он всматривался в тахтреван. Волы помахивали хвостами, и виден был передний мешок и двое армян, сидевших сзади. Пушкин снял картуз.
Смерти не было. Был простой дощатый гроб, который он принял за ящик с плодами. Волы удалялись мерно и медленно. Он поехал, удерживая коня.
Были ощутительны границы опаленной Грузии и свежей Армении. Становилось прохладнее.
Лиловые вымена впереди были холмами, дорога — пустой строкой черновика.
Река хрипела позади.
«Жизнь его была затемнена некоторыми облаками».
Тучи сгущались, круглые, осязаемые.
«Могучие обстоятельства. Оставил ли он записки?»
Дождь начал накрапывать, и вдалеке зарница осветила пунктиром зеленые пространства. Он обернулся. Волы были мухами внизу. Темнело. Дорога была дурная, и конь устал.
«Ему нечего более делать. Смерть его была мгновенна и прекрасна. Он сделал свое: оставил „Горе от ума“».
Конь брел, спотыкаясь. «Кляча», — сказал Пушкин, затянул ремни у бурки, надел башлык на картуз. Дождь лил… «Мгновенна и прекрасна… Поручим себя Провидению. Бурка не промокнет. Гроб каков! Ящик».
Омраченные луга цвели. Плодородие вошло на Востоке в пословицу.
Показались груды камней, похожие на саклю.
Женщины в пестрых лохмотьях сидели на камне — плоской кровле подземной сакли. Мальчишка с детской шашкой в руке плясал на дожде.
— Чаю, — сказал Пушкин, спешился и укрылся под каменный навес.
Ему вынесли сыру и молока.
Пушкин бросил деньги. Дождь внезапно, как начался, так и кончился. Он поехал дальше и оглянулся.
Мальчишка топтался в луже; женщины смотрели ему вслед…
«Влияние роскоши и христианства могло бы их укротить, — подумал он, — самовар и Евангелие были бы важными средствами».
И вдруг вспомнил Грибоедова.
Тонкой рукой прикоснулся к нему Грибоедов и сказал:
— Я все знаю. Вы не знаете этих людей. Шах умрет, в дело пойдут ножи.
И посмотрел на него.
Он был добродушен. Он был озлоблен и добродушен. Он знал, хоть и ошибся. Но если он знал… — зачем… Зачем поехал он?
Но власть… но судьба… но обновление… Холод прошел по его лицу. «Мы нелюбопытны… Человек необыкновенный… Может быть, Декарт, ничего не написавший? Или Наполеон без роты солдат?»
«Что везете?» — вспомнил он.
— «Грибоеда».
Величайшее несчастье, когда нет истинного друга. Стих арабского поэта иль-Мутанаббия (915–965). Источник указан академиком И. Ю. Крачковским.
Войдите? (фр.).
Нежно (ит., муз. термин).
Связно, плавно (ит., муз. термин).
Домашний очаг (нем.).
Не очень-то усердствуйте (фр.).
Париж стоит обедни (фр.).
Цвет лица (фр.).
Дом, домашний очаг (англ.).
Веселая банда (фр.).
Ералаш (фр.).
Вонючка (фр.).
До 1833 года не было так называемого национального гимна. Исполнялся вместо того английский. («Боже, храни короля». — Ред.).
Сумасшедший (фр.).
Это невозможно (нем.).
Возможно (нем.).
Смелый человек (англ.).
Немного идеолог (фр.).
Мыслящий тростник (фр.).
Без дам (фр.).
Но, возвеличившись во власти и славе, он, однако же, очень далек от того, чтобы усвоить пороки выскочки (фр.).
Ваше величество (фр.).
Государь (фр.).
Дружеский (фр.).
