- И тут как раз Глебу Ивановичу доставляют гонорар от "Отечественных Записок". На квартиру к Писареву почему-то. Ну и он всю сумму - мне! Пожалуйста? Это зачем, спрашиваю? Для проводов под шлейфом или для поддержания пьянства?
Папий с Левкой хохотали. Андрей сказал:
- Милый ты парень, Коля, но - болтун...
- Это я так: "от большого остроумия говорю глупости", как говорила моя матушка...
Хотелось сказать: "Когда-нибудь вляпаешься от большого остроумия", но промолчал. У Саблина на такие предостережения один ответ: "А мне не страшно. Я ведь живым не дамся". Надо было бежать, а Геся уже несла на стол горячие пирожки и чай. Ах, Коля Саблин, счастливец, зачем тебе ходить к "Палкину"? Гриша Исаев ждал в Пассаже. Андрей попрощался и, взяв пару пирожков, жуя на ходу, побежал. На улице стемнело. Уже зажглись фонари. Андрей шел быстрым шагом, почти бежал по привычке, и в мыслях мерещилось что-то легкое, какая-то слабая радость: что ж это было? Ах, да: деньги! От Глеба Ивановича. Нечаев в письмах корил: зачем печатаете в "Народной воле" такие ничтожные суммы пожертвований, два рубля, пять рублей, полтора рубля? Надо печатать: господин икс пожертвовал в фонд партии пятьсот рублей, господин игрек - тысячу двести. Надо преувеличивать, пугать, создавать видимость, приводить в трепет.
Но как этот человек, видящий только цель и только пользу, сможет понять то, что касается его собственной жизни?
Сегодня будет сделана попытка его увидеть. И сказать ему честно о решении Комитета. Очень трудно его увидеть. И не менее трудно - сказать. В Пассаже, на второй галерее, где была назначена встреча с Гришей, Андрей прохаживался перед входом в музей Лента, от нечего делать читая зазывные афиши: "Новость! Чудо нашего времени! Комическое поющее верхнее туловище еврея! Никогда небывалые лучшие изобретения в механике!" Толпа двигалась бесперебойно: гимназисты, солдаты, молодые чиновники, девицы, заводские мастеровые в черных пальто, в цилиндрах с модными узкими полями. Для всех этих людей "Автомат-негр, играющий на флейте", или "Автомат-гусар, играющий на корнет-а-пистоне", или "Механическая танцующая пара", или "Трехголовый шведский соловей", или взрыв в Зимнем дворце, или казнь человека рано утром на Семеновской площади - чудеса примерно одинаковой силы и развлекательности. И Андрей знал это прекрасно и нисколько не сердился на толпу, со страстным любопытством стремившуюся в музей господина Лента. Где кроме всего прочего: пытки в воске и железе, галерея разных преступников, большая коллекция старых и новых орудий пытки, мечи, употребляемые при казни, и иные редкости.
В другое время Андрей непременно зашел бы посмотреть орудия пытки и мечи, употребляемые при казни - такие вещи его неизменно интересовали, но он боялся покинуть галерею и пропустить Гришу. Вскоре Гриша возник из толпы, улыбающийся, с несколько отросшей - теперь уже и не французской, а полурусской - белокурой бородкой. Следом за Гришей шел высокого роста солдат. Гриша быстро познакомил Андрея с солдатом, назвав имя солдата невнятно, так что Андрей переспросил.
- Звать меня Добрый человек, - сказал солдат.
- Так просто - Добрый человек, и все тут? - усмехнулся Андрей.
- А смешного ничего нету. - Солдат нахмурился. Был он богатырского роста, глядел угрюмо. - Больше вам знать не положено, господин.
Гриша объяснил: Нечаев всем своим солдатам дал клички, двойные, одну для употребления в равелине, другую для города. Этого солдата зовут Добрый человек и Аннушка. Он в равелине уже не служит, переведен в петербургскую местную команду. Сейчас проводит Андрея на квартиру одного обер-фейерверкера, где Андрею дадут солдатское платье, и другой человек поведет его к равелину. Гриша попрощался. Пошли с Добрым человеком вдвоем. Солдат был на редкость молчалив и мрачен. На всякий вопрос Андрея он отвечал не сразу и с явной неохотой. В какой камере сейчас Нечаев? Пауза, потом мрачный ответ: "Да в пятой... В какой ему быть". Откуда равелинские солдаты родом? Тоже после изрядной паузы: вологодские да архангельские. И когда уж дошли почти до Малой Пушкарской, где жил обер-фейерверкер, Андрей решился спросить о Нечаеве: сильно ли его уважают?
Добрый человек остановился и поглядел на Андрея, как бы чему-то дивясь.
- А попробуй не уважай.
- Что же так?
- Да он как глянет!..
Сделалось совсем темно. Андрею дали шинель, солдатскую шапку, и какой-то другой солдат по кличке Пила повел его в крепость. Откуда в Нечаеве эта сила? Что он делает с людьми, отчего так безропотно подчиняются? Пила был более разговорчив и успел рассказать, что "наш орел" - так они зовут его между собой - все про всех знает, про все домашнее, деревенское, не хуже ведьмака. Сам-то в камере, а народом оттуда командует. Я, говорит, сказал, чтоб моя партия дворец взорвала? Так и вышло. Приказал в царя стрелять? Стреляли. А его и начальство равелинское боится, потому что его никакой мор не берет: два года кандалы таскал, мясо гнить стало, а он - живой, нетленный. Вот и боятся: потому что, неровен час, прикажет - к ногтю. Ему наследник престола подчиняется. А царя, говорит, я все одно изведу, потому что он народную измену сделал. Какое-то темное облако наивности, страха, одновременно бесстрашия, фатализма и безоглядной доверчивости окружало этого загадочного человека. И тут был обман, и тут мистификация - ради великой пользы.
Когда на заседании Комитета Андрей заикнулся было о том, что мог бы попытаться поговорить с Нечаевым с глазу на глаз, хотя бы через решетку камеры - такая возможность есть, ведь он все равно должен осмотреть равелин в видах будущей попытки освобождения, - все стали ужасно на него орать. Не смеет и думать! Глупость! Абсурд! Преступный риск! Можно в письме объяснить сложность положения и невозможность откладывать покушение на царя. Кто-то предложил передать право выбора - казнь царя или освобождение - самим узникам, Нечаеву и Ширяеву, но это было тут же отвергнуто. На первом месте - казнь! Ради казни создана партия, погибли люди. Осматривать равелин, подступы к нему пожалуйста, пытаться увидеть Нечаева - строжайше нельзя. По грозному тону товарищей Андрей угадывал страх не только за его жизнь, но и за исход дела: ведь ему, Андрею, в процедуре казни поручался окончательный акт. Если царя не взорвет мина, его взорвут метальщики; если чудо спасет и от метальщиков Андрей довершит дело кинжалом.
И все же, понимая страх товарищей и степень риска, Андрей решился на эту попытку. Знать никому не нужно. Риск? Не больший, чем его обычный, постоянный, ежедневный, с которым он свыкся, как свыкаются с грыжей. По словам солдата Орехова, первого посланца Нечаева, осмотреть равелин с внешней стороны не представляло больших трудностей.
Было около восьми вечера, когда Андрей и Пила спустились со стороны Зоологического сада на лед Кронверкского пролива и двинулись к равелину. Крепость темной глыбой высилась слева, а равелин казался низким и плоским островом. Солдаты, дежурившие у стен, были товарищами Пилы. Он окликнул кого-то, отозвались, и Андрей поднялся по деревянным мосткам и по лестнице тут, наверное, летом полоскали белье - на невысокий берег. Нечаев в последнем письме прислал нарисованный им план равелина с указанием своей камеры. Равелин представлял собой треугольник. В нем было девятнадцать камер, но лишь пять из них имели окна на внешнюю сторону, остальные смотрели во двор и были недосягаемы. Камера Нечаева была из этих пяти. Она располагалась в той стороне треугольника, что находилась прямо против крепости, в утлу ближнем к проливу, а рядом с нею было нежилое помещение, цейхгауз. Теперь уже два солдата сопровождали Андрея. Возле первого же окна остановились. Окно было высоко, выше человеческого роста, но под ним стоял ящик, на который Андрей вскочил.
- Кто это? - донесся хриплый, очень явственный шепот из темноты.
- Желябов, - ответил Андрей.
- Ага, Желябов! Оченъ хорошо! Послушайте, Желябов, у меня есть важные идеи, я кое-что набросал нынешней ночью, зная, что вы придете... - В камере горел какой-то слабый светильник, может быть керосиновая лампа, но лицо человека, прижатое к решетке, было совершенно темно, ибо свет находился сзади. Андрей разглядел лишь, что человек очень худ, это было лицо юноши, почти мальчика. - Вы меня слышите? Хорошо слышите?
- Да, да! - ответил Андрей.
- Так вот, Желябов, вы пришли как раз вовремя. Я предлагаю срочно распространить следующий манифест: "По совету любезнейшей супруги нашей государыни императрицы, а также по совету князей, графов и так далее и по просьбе всего дворянства мы признали за благо..." Вы слышите меня? "...возвратить крестьян помещикам, увеличить срок солдатской службы, разорить все старообрядческие молельни..."
По-видимому, читал по писанному. Другая бумага должна была быть разослана священникам от имени святейшего синода, где говорилось, что император заболел недугом умопомешательства, что надо молиться с алтарей о его исцелении, но никому не открывать этой государственной тайны. Потом еще какие-то манифесты: к крестьянам, к русскому воинству, к гвардейским, гренадерским и армейским полкам, к коннице и к местным командам. Все читалось с необыкновенной, лихорадочной поспешностью, без пауз. Андрей слушал в ошеломлении. И мало-помалу - проходили секунды - чувствовал, как его одурманивает странная гипнотическая сила, проникавшая из зарешеченного окна. В какой-то миг вдруг показалось: гениальная идея! И не нужно казни царю. Вся Россия подымется. Однако через секунду сказал себе: вздор! Все это уже было и рухнуло: чигиринская затея, манифесты стефановичевские... Человек в камере был отрезан от мира. До него долетали лишь осколки событий. Он боролся в одиночку, фантазировал в одиночку. Как же ему сказать, что свобода и истинная жизнь отодвигаются? На какой срок - неизвестно.
