Утром, после завтрака, начальник станции уже от лица всех и более настойчиво повторил свою просьбу.
- Честно говоря, мне сейчас не до фокусов, - ответил я устало, весь разбитый после почти бессонной ночи.
- Но мы все так надеялись, что вы человек слова и сдержите свое обещание, - жеманно напомнила дочь начальника станции.
- Когда я обещал, была совсем другая ситуация и у меня другое настроение, - сказал я. - Тогда я еще сгоряча не разобрался, что со мной произошло, куда я попал...
- А куда вы попали? - обиженно спросила дочь начальника станции. - Вы попали к приличным людям, больше никуда.
- Не сомневаюсь, - сказал я. - Но видите ли, чтобы показывать фокусы мне нужно, по крайней мере, душевное равновесие, которого у меня сейчас нет, - я окинул взглядом их, с надеждой глядевших на меня. - Ну да ладно... Попробуем...
Они уселись обратно за стол, каждый на свое место, и с нескрываемым любопытством воззрились на меня. Я через силу показал им два-три простейших фокуса, основанных на элементарной ловкости и подвижности пальцев, что, впрочем, вызвало неподдельный восторг моих неискушенных зрителей; и на миг я почувствовал себя гостем и пленником дикого первобытного племени, коему я демонстрировал огонь из зажигалки, приводя все племя в содрогание и трепет своим колдовством. Минут через десять, когда мне мои дешевые фокусы порядком надоели, начальник станции объявил вдруг представление законченным и попросил всех разойтись по своим делам. Может, единственный раз я был ему по-настоящему благодарен.
Мне предстояло натаскать воды из колодца для буфетчицы; она должна была мыть посуду, учитывая острый дефицит которой, эту операцию доверяли не каждому: и на самом деле, потрескавшиеся, с зазубренными краями тарелки, блюдца и чашки, что говорится, на ладан дышали, и исхитриться по мыть их, не сломав, было, конечно, делом не всякого. Я поливал ей на руки из ведра тонкой струей, а она, сидя на корточках, бережно и виртуозно мыла посуду, время от времени давая мне указания, чему я неукоснительно следовал, признавая ее авторитет в данном деле гораздо более солидным, чем мой собственный.
- Вы что это размечтались, - услышал я вдруг ее голос. - Не слышите?
- Что? - Хватит лить, говорю, погодите, - повторила она еще раз с нотками нетерпения в голосе.
- А? Да, да, - спохватился я, прислушивавшийся к посторонним звукам, извините...
То-то... Извините... - недоброжелательно проворчала она.
- Льет, когда не надо - извините, выходит из поезда, где не надо извините, лезет в чужие жизни, до которых ему никакого дела нет - опять, значит, извините. Извините - и дело с концом, и все славно. Одно слово. Можно напакостить, а потом - извините, и все хорошо, - судя по излишне эмоциональному монологу, злость и антипатия ко мне копились в ней постепенно, час за часом, с тех пор, как я здесь появился.
- Мне иногда кажется, что все это дурной сон, - сказал я, и надо только проснуться... Вот проснусь, и все кошмарное, мерзкое, липкое исчезнет и этот Дом, и платформа, и степь и вы все растворитесь, как призраки, как тени... - я помолчал, посмотрел на нее. - Я ведь ничего вам не сделал. Не понимаю, за что вы меня так ненавидите...
- Не сделал, - передразнила она меня и тут же перешла на свой обычный озлобленный тон. - Нет, сделал. Еще как сделал. Напакостил, даже сам не знаешь, как напакостил...
- Да когда я вам напакостил, что вы такое плетете? - возмутился я искренне, не понимая, что этой маньячке нужно от меня.
Она запнулась вдруг, помолчала, опасно теребя в руках полуразвалившуюся от трещин, почти призрачную фарфоровую чашку. Потом неохотно, тихо, будто через силу, и совсем другим тоном проговорила:
- Вы разрушили мне жизнь.
Мне - уже в который раз после того как я попал в Дом - показалось, что я ослышался.
- Что? Что вы сказали?
- Да, да, - страстно, но негромко произнесла она. - И не делайте вид, что не понимаете.
- Но... - был в крайнем замешательстве, растерянности (впрочем, в этом состоянии я пребывал с того самого момента, как неосмотрительно ступил на проклятую платформу проклятого этого вокзала), но тут к обычной моей растерянности примешивалось явное непонимание, чего она так добивается от меня, что хочет. - Я в самом деле не понимаю, клянусь, клянусь вам. Будьте добры, объясните толком - каким образом я ухитрился испортить вам жизнь?
Она ответила не сразу, сначала оставила в покое чашку, осторожно собрала тарелки на край платформы, возле которой мы с ней мыли посуду, и только потом - с таким видом, будто объясняла ребенку очевидные вещи, -произнесла:
- Вы за что-то невзлюбили телеграфиста... - она вдруг замолчала.
- Я его невзлюбил? Даже если это и так, то вполне взаимно. Он тоже не страдает от привязанности ко мне.
- Предупреждаю, не говорите при мне о нем плохо, - резко произнесла она, гневно сверкнув на меня глазами.
- Ладно, - сказал я, - не буду.
- Он замечательный человек, - продолжила она. - И всегда, что бы ни случилось, я буду его любить.
- Понятно, - сказал я, потому что она опять замолчала; просто сказал, чтобы нарушить паузу, только лишь; потому что как раз таки мне была непонятна манера обитателей Дома вести разговор в таком потрясающе откровенном ключе с самого почти первого слова; это напоминало манеру общения детей.
- Э, - она вяло махнула рукой. - Что вам может быть понятно? Я так сильно, так нежно люблю его, мои сны полны им, его ласками, его словами, которые он никогда не говорил мне... А он... Он - нет... Он любит эту... эту образину эту вешалку с паклей вместо волос, эту дохлую, облезлую обезьяну...
- Простите, вы имеете в виду дочь начальника станции? - постарался уточнить я, посчитав, что эпитетов уже было больше чем достаточно для одного человека.
- Да. Именно ее, - сквозь зубы процедила с ненавистью буфетчица и опять замолчала, глядя в степь.
- Но позвольте, в таком случае, при чем тут я?
- При том, что вы приехали, - ответила она.
- Да, но об этом уже поздно говорить. Больше всех сожалею об этом я сам. Но дело сделано.
- Когда вас не было, все было спокойно. Он любил ее, я любила его, и в своем отвергнутом чувстве находила наслаждение, понимаете, наслаждалась своим страданием, оттого, что мой любимый любит другую. Это ни с чем не сравнимое чувство. А вы его у меня отняли.
Сногсшибательная откровенность, попахивающая, однако, мазохизмом. Она опять надолго замолчала (к этим людям требовался особый подход и понимание), я вынужден был дать знать о своем существовании.
- Ну и что же? - осторожно начал я. - Что тут я могу?..
- Теперь появились вы, - сказала она. - И я буду выглядеть смешной, если по-прежнему буду жить в своем страдании. Мне попросту не поверят.
- Почему? - спросил я.
Она взглянула на меня, как на недоумка.
- Почему, почему, - вздохнула она. - Потому, что сейчас вы займете его место, должны занять его место в моем сердце. Все уже и так связывают мое имя с вашим. Кому я теперь могу доказать, что, как и до вас, люблю его, только его? Кому, если появились вы?! Кто мне поверит? Вы все у меня отняли, все, чем я жила до сих пор. Я ненавижу вас...
Я ошарашено поглядел на эту пятидесятилетнюю (по крайней мере, на вид ей нельзя было дать меньше) женщину, и мне сделалось смешно и мерзко одновременно.
- Вы, - не сразу нашелся я. - Вы простите, но это бред какой-то... Это, черт знает... Вы прежде, чем отводить мне какую-то роль и, так сказать, место в сердце, хотя бы дали мне знать сначала...
- Какое это имеет значение здесь? - сказала она, и поначалу я не вник и не очень серьезно воспринял ее слова.
- Скоро все станет на свои места. Это не я вам отвожу роль, это так и будет, увидите...
Я, не находя слов, смотрел на нее, лихорадочно соображая, стоит ли вообще реагировать на сказанное, ведь уже не секрет, что все они тут тронутые, чокнутые, тихо помешанные, сссуки... Тем не менее, чувствовал я себя отвратительно после нашего разговора; выходило, что любой из них теперь мог решать за меня, отводить мне какое-то место, какую-то роль, даже не удосужившись поставить в известность меня самого... Что же это, черт побери, получается?..
Тихо, расслабленно ступая на неверных лапах, подошла собака и устало воззрилась на буфетчицу.
- Что тебе? - спросила она собаку, как спросила бы человека. Точно таким тоном обратилась к собаке, как перед тем говорила со мной. Собака молча смотрела на нее, тяжело дыша и высунув язык.
- Что тебе? - повторно спросила она.
- Вы полагаете, что она должна ответить? - спросил я.
- Нечего острить, - проговорила буфетчица.
- Вы меня поставили в такое положение, что нечего вам острить.
- Ну, думаю, самое незавидное положение тут у меня. Самое незавидное среди вас всех. Не исключая и собаки. Кстати, как ее зовут?
- Просто собака - ответила буфетчица.
- Просто собака?
- А что вы удивляетесь? Тут же нет второй собаки, чтобы перепутать их. Зачем ей имя, если она одна собака? - Что ж, верно, - сказал я. - Впрочем, я ваших имен не знаю, так что, на этом фоне всеобщего незнания, не знать кличку собаки, сами понимаете, не столь важно...
