Иду домой. Мне, наверное, давно бы следовало сделать это, думаю я. У меня иногда бывают ощущения какой-то истекающей и входящей в меня незримой, бездымной энергии в некоторых уголках моего дома, и, наверное, я втайне надеюсь и сегодня почувствовать это. Может быть, заряжусь я этой энергией, может быть, вольется в меня какая-то новая сила, которая меня укрепит. Будто по шатким мосткам иду я по влажному тротуару, и, если только сорвусь я, то сорвусь лишь в себя самого. Казалось бы, мне сейчас себя особенно не за что корить, но не повод ли для того ищу теперь в моем напряжении настойчивости?! Измучить, конечно, я себя не смогу, но также не выходит и вывести в благость. Без доброго умысла. Заранее.
По дороге захожу в бар со странным названием "Аргус", странным для бара, пожалуй. "Аргус" находится в десяти минутах ходьбы от моего дома, но я отчего прежде не бывал здесь, предпочитая этому бару два-три других тоже у моего дома. Здесь полумрак, вспышки прожекторов, и по смуглым стенам пятна холодного света блуждают, гремит музыка в глубине зала. В зале, в стенах глубокие темные ниши, длинные закоулки, отчего, войдя, не сразу нахожу стойку. Возле стойки околачиваются несколько типов в кожаных куртках, с обритыми головами, и только у каждого по небольшой копне густых волос на темени, подобной оазису, у всех подведенные глаза, словно у педерастов, у некоторых в ушах серьги, и очень жесткие колючие взгляды у всех, в каждом вздохе у них убежденное надругательство над всеми заповедями смирения, вся видимость их излучает агрессию и бешенство; кажется, всякий из них способен сразу же завестись в любое мгновение, пускай даже от косого взгляда или от того, что еще может там ему не понравиться, и будет он уже тогда бить, крушить, ломать, калечить до тех пор, пока или не убьет своего противника, или сам не будет убит в том случае, если напорется на более ловкого, сильного и удачливого. Существование, протекающее по направляющим инстинктов. Меня сейчас не особенно беспокоит опасность, исходящая от них, может быть, я даже хочу, чтобы им что-нибудь во мне не понравилось, я не задумываюсь о том, что может случиться тогда, у меня внутри что-то подрагивает и звенит, и я спокойно разглядываю этих типов, долго, пристально и не скрывая своего отвращения. Потом мне надоедает их разглядывать, я заказываю два коктейля, сажусь за свободный столик и не спеша потягиваю из стакана прохладный напиток. Почему же не так? Я не трону чужих находок. Ирония веры.
Хорошо, что меня здесь никто не знает, думаю я, прикосновение чьей-то общительности было бы для меня сейчас нестерпимо, в особенности такой, на которую нужно было бы отвечать дружественностью и радушием. В баре немало и другой публики, все молодежь, в основном, я иногда рассматриваю остальных с ленивым любопытством. Щуплые юнцы парами сидят за столиками у входа, еще несколько человек постарше, должно быть, работники из каких-нибудь мастерских. Я думаю о постоянных посетителях мест такого рода, вчерашних парнях и девчонках, взраставших в благопристойных семьях; что-то побуждает их наведываться в эти оазисы правонарушения, насилия, ненависти?! Бог, изгоняя Адама из рая, специально, должно быть, позаботился о таких пристанищах для его потомков.
Рассматриваю женщин у стойки. Я все сегодня делаю настойчиво, бесцеремонно, как будто изобретаю себя; у меня выходит то, что не выходило вчера. Взгляд мой, кажется, беспокоит женщин, он ими замечен, одна из них, черноволосая, оглядывается и встает. Если выйдет какое-то приключение сегодня, я буду этому только рад. Магнитом равнодушия своего неудачу к себе притянувший. По проволоке взора приближается она; хотел было отвернуться, но поздно. Зачем мне это? Вот еще новость, у меня уже есть некоторый опыт бессилия.
- Дай-ка мне спичку, - хрипло говорит черноволосая. Шлюха, конечно; каждый день здесь, должно быть, каждый день, вовсе не царственная, замечаю я, не блещет породой, но и не противная тоже. Я даю ей прикурить, и она усаживается рядом.
- Надеюсь, ты не будешь против того, чтобы провести со мной вечерок? осведомляется она, рассматривая меня.
- Отчего же не попробовать, - бормочу я. - Будем считать, что я вполне этого хочу. - Так даже проще, думаю я, так гораздо проще, и не нужно только ничего выдумывать.
- Ты ведь не станешь меня бить? - спрашивает черноволосая, я только усмехаюсь в ответ, и великодушие, и мужественность, шевельнувшиеся во мне не более чем на мгновение, мне самому немного приятны.
- Тебе, наверное, частенько достается? - говорю.
- Я ненавижу все это, - с минутным ожесточением отвечает женщина. И горло разглядываю около ключицы.
- Что?
- Когда выдумывают что-то противоестественное и потом... Это от беспомощности бывает у них, от беспомощности и злобы.
- Я ведь с тобой и не спорю, - возражаю ей примирительно. Рискуя игрой. По-прежнему пуст.
- По-моему, где-то я тебя видела, - морщит она лоб. - А?
- Может быть.
- Нет, правда, - настаивает черноволосая. - Я сразу подумала, что где-то видела тебя. Мне знакомо твое лицо. Ты не был вчера в пикете у автозавода?
- В пикете я не был, - отвечаю я.
- Ага, я тоже, - соглашается она. - Может быть, ты приходил сюда раньше? Я тебя видела здесь?
- Нет, - возражаю я. - Я прежде здесь не был. Я никогда сюда не приходил.
- Может быть, ты какой-нибудь артист, или этот?.. А может, ты снимаешься в кино? Нет, не то... Ты, наверное, просто на кого-нибудь похож.
- Ну, больше, чем на самого себя, - усмехаюсь, - вряд ли похож на кого-нибудь.
- Ладно, Бог с ним, - говорит женщина. - Будь ты похож, на кого хочешь!.. Нет, - в напряжении размышляет моя собеседница, - это что-то такое было вчера. Или даже сегодня. Вчера или сегодня?..
Она подбирается все ближе, думаю я с мгновенной неприязнью, еще минута, и буду разоблачен. Но разве избран я не с надеждой? С чутьем безошибочным. Всерьез.
- Ты случайно не сыщик? - говорю я ей. Положиться ли на колею? На инерцию рассуждения?
- Слушай, - медленно начинает черноволосая, - а тебя не могли вчера показывать в вечерних новостях?
- Могли показывать и сегодня в дневных, - холодно отвечаю я. Червь человеколюбия меня не изгрызет, меня, пренебрегающего данностью несущественного.
- Как это? - тянет она.
- Там, у стойки, это твоя подружка? - с твердостью спрашиваю черноволосую.
- Это Моника, - отвечает она. - Моника! - кричит женщина и машет рукой, и голос ее тонет в грохоте инструментов. - Я сейчас, - бросает мне, подхватывается и убегает. Тонкая испарина покрывает виски, и только слегка касаюсь пальцами. Они там вдвоем обсуждают что-то, моя черноволосая и Моника, и иногда смотрят на меня. Какой-то тип склоняется над женщинами и, кажется, встревает в беседу, они нетерпеливо прыскают от одной из его навязчивостей. В себе предвосхитив. Возможно ли, что ошибка? Я знаю, что если они сейчас подойдут вдвоем, я пошлю их к черту прежде, чем кто-то из них со мной заговорит. Отгораживаюсь. В изнурении от скандальной безвестности его.
Неподалеку от меня, вокруг небольшого столика сидят двое девиц и четверо парней, я иногда слышу их голоса, но за грохотом музыки не разбираю, о чем они говорят; впрочем, довольно мирная беседа, кажется. Один что-то рассказывает, остальные смеются или громко вставляют какие-то свои замечания, стараясь перекричать рассказчика. Вдруг один вскакивает и без видимой причины изо всех сил бьет рассказчика кулаком в лицо. Тот вместе со стулом летит на пол, но мигом вскакивает, довольно ловко, и я замечаю у него в руке нож. Его противник, схватив стул, стремглав налетает на него, рассчитывая, очевидно, сразу же добить. Тот взмахивает ножом и отскакивает назад. Слышатся крики, многие вскакивают из-за столиков и отбегают в сторону, подальше от дерущихся. Двое других парней из этой же компании тоже бросаются в гущу событий, один старается растащить дерущихся, другой хватает бутылку за горлышко, разбивает ее об угол стола и, вооружившись таким образом, кажется, собирается принять участие в побоище, поддержав одну из сторон. Первые двое снова схлестываются, парень со стулом наносит удар своим как будто бы специально предназначенным для драки орудием, но тут же сам оглушительно орет, стул вываливается у него из рук, и я вижу страшную резаную рану у него на руке, от запястья и вверх по предплечью, кровь хлещет из раны, весь рукав тотчас же оказывается в крови, он все же снова подхватывает стул и, превозмогая боль, швыряет его в своего противника и так только сдерживает атаку. Бармен выскакивает из-за стойки, в руках у него я замечаю резиновую дубинку, подлетает к драчунам и вдруг кричит таким пронзительным и сильным голосом, которого, кажется, никак нельзя было ожидать от него при сравнительно незначительном росте, отвлекая таким образом на себя внимание всех участников битвы. Поведение его единственного заслуживало какого-то уважения. На мгновение все замерли, ошарашенные чужой яростью, превосходящей их собственную ярость, потом один из парней (тот, который прежде растаскивал своих товарищей) отталкивает бармена, чтобы тот не мешал этим двоим выяснять свои отношения, но тут же получает сильнейший удар дубинкой по голове и как подкошенный падает возле ног бармена.
