Анисья вычесывала ей голову, драла волосы, Санька хныкала, и тогда та еще больней стукала по голове ребром острого частого гребня.
Учила, как кланяться и просить дядю, если ее к нему допустят. Санька кланялась, повторяла за ней жалобные, нищенские слова.
- Ты, девка, заикаешься-то всегда? Или это ты сейчас нарочно?
- В-вот та-ак? Всегда.
- Это ничего, - одобряла Анисья. - Заикайся. Это будто жалобней получается.
По вечерам то одна, то другая девка подзывали ее к себе, прикидывали на ней разные обрезки. Сметали ей кофтенку, рубашку. Нюшка ее понемногу отмыла, причесала и гребенку воткнула в пушистые светлые волосы.
Две девки сшили ей штаны и со смехом, в первый раз в жизни, натянули на тоненькие ножки, застегнули на тощем, продавленном животишке большой пуговицей.
Санька сперва не давалась, пока не заметила, что кругом все смеются... Тогда отставила ногу, носок торчком, сделала пьяную рожу:
- А вот камаринский мужик! - и на потеху стала пошатываться, плясать вприсядку.
В первое же воскресенье они с Нюшкой ходили к церкви, прячась за углами, подстерегали Сильвестра, Нюшка сунулась было, да подойти не посмела. Он на нее как глянул, вся рожа бурой кровищей налилась, зверь зверем сделался! - так она девкам рассказывала, и все ругали Сильвестра: хорошо живет, машинист на железной дороге - жалованье круглый год получает, а такой бессердечный, мстительный, все мужики такие, подумаешь: Анфиса! А сами-то они святые?
Все храбрили и подзуживали Нюшку: нечего разговаривать, а без спросу вести Саньку прямо к дяде Сильвестру - так и так, ее все равно девать некуда. И вот в воскресенье они оказались у какой-то двери, обитой серым войлоком, в дырах с обожженными краями, точно тут пожар был.
Нюшка дернула ручку, за дверью брякнул колокольчик. Нюшка перевела дух и быстро, мелко перекрестилась.
Отворил кудлатый парень в черной расстегнутой косоворотке. Он что-то жевал, а увидев их, от удивления перестал. И сделал круглые глаза.
- Сильвестра Антоныча? Будьте настолько любезны. Антоныч! - закричал он, но оборачиваясь, веселым голосом, поперхнулся, быстро прожевал и проглотил. - Тут к тебе две ефектные дамы!
Они прошли через кухню мимо русской печи и очутились в комнате - там и кончалась вся квартира. У стенки возвышались на постели красные в белый горошек ситцевые подушки высокой горкой, мал мала меньше.
Из-за стола с закуской медленно, грозно подымался им навстречу мужик, а двое других равнодушно смотрели, как посторонние.
- Это что такое значит?.. Это опять зачем?.. - сдавливая ярость в голосе от стеснения перед чужими, забормотал мужик - конечно же дядя Сильвестр, - тяжело упираясь руками о стол и все ниже нагибая голову, будто готовился бодаться. - Что оно такое, спрашиваю? Какие такие у нас могут быть дела? - Глазами он воткнулся прямо перед собой, точно допрашивал селедочную морду с хвостом, без туловища, которая, высунувшись из тарелки, слушала его с разинутым ртом.
Нюшка не своим голосом, смиренным, покладистым, заговорила, умильно поджимала губы, чтоб не сказать лишнего. Санька знала, что про нее разговор, но слушать ей скоро надоело и, только когда Нюшка, вдруг перестав канючить и подлизываться, заспорила задиристо, смело, - сразу поняла, что все дело лопнуло, Нюшке терять нечего, сейчас она даст себе волю, заругается.
Саньку вдруг в пот ударило - ведь сама-то она, дура, позабыла все, чему ее Анисья учила, простояла, как пень! Она выскочила из-за Нюшкиной спины, торопливо отбила поясной поклон дяде Сильвестру и бесперебойно заголосила Анисьиным голосом:
- Благодетель ты наш, дяденька р-родименький, пожалей с-сиротинушку, одна я одинешенька во всеем беглом свете... - заикалась сильней обычного и после каждого заикания еще больше спешила. "Свет" так ей и представлялся "беглым", где ее с дедом Васей все гонят, все надо дальше бежать, сама разжалобилась и даже всхлипнула, хотя не очень-то хотелось. - По всей, по всей земле у нас ни родни, ни крова, ни коровы... ни приюта...
Больше вспомнить не могла, кажется, все правильно высказала - уж только после Нюшка ругала, к чему еще корову приплела. А она про корову и вспомнила.
Все вроде слегка остолбенели, слушая ее трудное заиканье, наверное как-то уж очень жалко осветившее бессмысленно выученные слова. Тут она вспомнила, что надо дальше делать, потянулась и ухватила Сильвестра за большой палец.
- Это еще чего?.. Да чего ж это такое?.. - в изумлении закричал дядя Сильвестр, пятясь, выдергивая и судорожно пряча руки за спину.
Санька проворно заскочила ему за спину, поймала руку, чуть было не достала чмокнуть, да он опять выдернул и еще попятился.
- Да!.. - Она упрямо, уже со злым азартом гналась за его рукой, ей, наверное, думалось, что тут все дело - вроде как в пятнашках - ухватить и чмокнуть, и тогда дядька пропал и сдастся, как Анисья учила. Парень вдруг схватил ее, поднял на воздух и, не отпуская, крепко прижал к груди.
- Ох ты чертенок! Белены объелась? Ты что? Кусаться? - Он встряхнул и еще потряс ее так, что Санька, как тряпочная, всем телом заболталась из стороны в сторону.
- Ду-урак! - Она с возмущением, всхлипывая, извивалась, отталкивалась, стараясь вырваться. - Пусти, дурак такой!.. - Но он не отпускал, держал нос к носу на руках, чуть не лопался, надувал щеки, удерживая смех.
Нюшка, отвернувшись от всей этой возни, безразлично и презрительно, уже завязывая головной платок, сказала, глядя в окно:
- Кусаться!.. Это она, дура, ручку поцеловать стремилась. Кто только выучил? Унижаться!
- Такое дело? - удивился парень и примирительно подмигнул Саньке: Так ты лучше меня поцелуй, а?
Санька искоса сердито, но уже с интересом близко смотрела ему в улыбающиеся глаза, перестала всхлипывать. Прищурила глаз и вдруг пронзительно тоненьким, заплаканным голоском, заикаясь, выпалила:
- Их ты!.. Больно надо!.. Л-лягушку поди в з-задницу поцелуй!
Что было потом - в этот день и через неделю, - совершенно не помню, будто и не было ничего. Да и знаменитые слова про лягушку, которые я среди рева выпалила на руках у Володи, я не помню, только знаю по тому, как Нюшка сперва, а потом девки в казарме потешались, меня дразнили, до чего это я ловко к дяде Сильвестру подольстилась.
А как-то и вправду получилось так, что Сильвестр уже вот до чего нехотя, а временно позволил меня оставить у себя на квартире.
Меня?.. Разве Санька - это "я"? Ведь я-то старая женщина. Разве это Саньку звали потом "мама"? Разве есть что-то общее у Саньки со мной, которую теперь называют "бабушка"?
Разве "я" не совсем другой человек сейчас, когда лежу в комнате и слышу, как шумит совсем другой город за окнами? Кажется, мне проще бывает думать про Саньку - "она", странная "она", про которую я много чего забыла, а много чего знаю... А-а, вот это славно, помню: Петрушка!
...Какой-то питерский двор - каменный колодец, бугристый булыжник в черных лужах тающего грязного снега, ноги застыли, одеревенели, Санька, затиснутая в толпу обалдевших от восторга ребятишек и взрослых. Прямо посреди двора трехстворчатая пестрая ширма, и из-за ее края выскакивает румяный долгоносый Петрушка, мечется взад и вперед, болтая деревянными сапожками, беснуется, верещит пронзительным и нечеловеческим голосом, перекрывая уличный шум и хохот зрителей, дерется с цыганом, барином и лохматым чертом, с треском щелкает всех дубинкой по деревянным башкам, хвастливо петушится, распевая дурацкие разудалые песни, как он "был в Париже, был и ближе!" - и через минуту безутешно рыдает на весь двор, что пропала его головушка с колпачком и с кисточкой!
Когда Санька, полдня прошлявшись по дворам с толпой ребятишек за бродячим петрушечником, явилась наконец домой, дядя Сильвестр ее выдрал ремнем. Он сперва только грозился пальцем, стыдил и потом нерешительно дернул ее за косенку; скорее всего, тем бы все и обошлось, да она, дура, лучшего не нашла: заверещала, зарыдала, приквакивая по-петрушкиному, сама не зная почему - просто уж очень была переполнена восторгом от Петрушки.
Тут-то он ее и выдрал. Был уже выпивши и, значит, вспоминал Анфису. Стал обличать не то Саньку, не то Анфису, выкрикивать, возглашать во всеуслышание, как перед народом, хоть слушать-то, кроме Саньки, было некому.
- По той же дорожке? По стезе погибельной?.. Повадилась? Глазами жалостно вы умеете, а на уме-то у вас что? Скорпионы!..
Кричал, точно кому-то приказывал, а тот ни с места, никак не слушается... Да так оно, пожалуй, и было... Все-таки расстегнул ремешок на рубахе, сложил вдвое, пригнул Саньку за шею и ударил, стиснув зубы, но совсем слабо.
У Саньки о испугу мелькнула мысль: вывернуться да бегом через огород, по задам, скатиться в овраг, в орешник, и там отсидеться. И вдруг поняла: ничего этого нету, бежать-то некуда, кругом город и Сильвестр ее изобьет сейчас и выгонит - и от безысходного страха завыла в голос, и вот, услыхав ее тонкое, точно откуда-то издалека донесшееся, прерывистое подвывание, Сильвестр почему-то сорвался, стал ее хлестать, себя не помня, торопливо, очень больно и вдруг, будто за змею схватился, с испугом от себя оттолкнул и сам, тяжко дыша, отскочил.
