Человек рождается, и душа его приходит из пустоты: человек умирает, и душа его уходит в пустоту. Перед ним, в поле его зрения, небольшой клочок пути. Надо бежать, оставаться на одном месте невозможно, а чтобы бежать, чтобы жить, надо выбрать путь.
И вот мимо, широко шагая, уверенно глядя вдаль, нахмурив брови, проходит величавая фигура большого человека, мыслителя, учителя жизни. И перед ним так же лежит неведомая дорога, и он так же, как и последний из смертных, из мешка выброшен прямо на дорогу без начала и конца. Но он что-то знает, о чем-то говорит, смотрит вперед смело и уверенно. И маленький человек прицепляется к нему, бежит, подпрыгивает, чтобы не отстать от гигантских шагов, падает, подымается и верит, что куда-то его ведут.
Вам жалко, когда на улице прицепится к вам заблудившаяся собачка или голодный котенок? Улица пуста; темно и холодно; неприветно горят фонари. Маленькое дрожащее существо, то отставая, то догоняя, крадучись под стенкой, бежит и бежит за вами. Вы остановитесь, и она остановится. Посмотрите на него — мяукнет или хвостиком повиляет. Вы знаете, что не можете взять его с собой, что ваша дорога — своя дорога, что вы дойдете до своей цели, а маленькое животное останется по-прежнему одно во мраке и холоде улицы. И даже как-то становится неловко: точно вы обманули его доверчивость, точно вы виноваты в том, что ему одиноко, холодно и страшно.
Так жалко мне тех маленьких доверчивых людей, которые на пути жизни, в темноте полного незнания, привязываются к учителям жизни, вождям, и бегут за ними, доверчиво заглядывая в глаза.
Ибо я знаю, что эти великаны уйдут туда же, в черную даль, куда попадут и лилипуты. Знаю, что правды они так же не ведают, так же вытряхнуты из мешка и так же не видят, что впереди, и не знают, что позади. Равно и неизбежно, не решив загадки жизни, не зная в конечном итоге; назад или вперед шли, они дойдут до черной ямы и навсегда скроются в ней.
А на пути за ними останутся растерянные, жалкие, разбежавшиеся котята и будут жалобно мяукать и тыкаться из стороны в сторону, пока не побегут за новым прохожим, который в свою очередь бросит их посреди дороги.
Есть особый вид жестокости — жестокость сентиментальная. Есть люди, которые не замечают котенка, привязавшегося к ним, им нет дела ни до кого, кроме себя, и они идут своим путем быстро и холодно. У них свои большие мысли, свои страдания, свое незнание и искание пути, и им не до приставших котят. Иногда эта жестокость холодного эгоизма, а иногда только жестокость искренности, которая заставляет прямо отказать нищему, если не можешь ничем помочь. Но есть люди, которым становится очень жаль маленького животного: они поминутно оглядываются, бросают ласковые слова, говорят кис-кис… поманивают перстами и… конечно, уходят в свою квартиру, оставив несчастную обманутую кошку на той же улице. Им кажется, что они очень сострадательны к животным, что они искренно пожалели котенка, а что не взяли его с собой, так это потому, что не могут взять. А что котенку во сто раз хуже после обмана, что ему тяжелее бежать две версты, чем просто замерзнуть на месте, что одиночество после миража привязанности бесконечно мучительнее, чем одиночество просто, этого они не понимают.
_____
Конечно, здесь нет полной аналогии, ибо человек на улице и человек в жизни не одно и то же. Человек на улице мог бы все-таки взять с собой котенка, а человек в жизни не может взять с собой никого, ибо и своего дома у него нет, и сам он не знает, куда и зачем идет.
Аналогия только в отношении к котенку и в его положении. И мы, когда устремляемся с верой и надеждой за своим вождем, верим, что он куда-то приведет нас, и мы останемся на той же темной и страшной улице, когда вождь скрывается в могиле, и мы больнее, мучительнее страдаем, когда нас бросают, чем когда великий человек проходит своим путем, не обращая на нас никакого внимания.
Сколько было этих случайных прохожих, этих вождей и учителей жизни. И каждому мы верили, за каждым бежали, и каждый уходит во тьму, бросая нас, растерянных и жалких.
И если мы, жалкие слепые котята, могли бы закричать, могли бы сознательно взглянуть на своих благодетелей, мы, вероятно, почтили бы память тех больших людей, которые прошли, отыскивая себе дорогу, никого не зовя и на вопросы отвечая — я сам не знаю, и прокляли бы память тех, которые манили нас, обещали что-то, заставляли верить и надеяться и жестоко обманули.
Ведь не в том дело, что, может быть, дорога, по которой они шли, и была настоящей. Дело в том, что ведь сами-то они не могли знать, настоящая или нет! Не могли, ибо не знает человек страны будущего, и не смели они обманывать нас, маня и обещая.
Их сентиментальная жалость противна и бессмысленна, от нее нам только темнее и больнее.
_____
Я думал об этом, опять думал, когда читал статьи Плеханова о Толстом.
С досадой и недоумением читал я — и не мог понять: кто же здесь виноват? Кто виноват в том, что два больших человека (не сравнивая их величины) хотели стать вождями, не зная пути, манили и манят, куда — сами не ведают. Что это? Недомыслие, тупость или сознательная ложь?
Почему Толстой, с такой силой и правдой отрицая вождей борьбы, Плеханов, с большим подъемом отрицая Толстого, не видели, что сами они стоят рядом, в одинаковом положении, и бесцельно тянут за собою слабых и доверчивых, притворяясь, что что-то знают, во что-то верят, чему-то могут научить.
Вот, говорит Спиноза, бродячий мудрец, не восхотевший стать вождем:
«Люди обыкновенно предполагают, что все вещи в природе действуют для какой-то цели, и даже за верность утверждают, что и сам Бог направляет все к известной, определенной цели. Ибо они верят, что Бог сотворил все для человека, а человек для того, чтобы почитал Его».
И опираясь, между прочим, на эти слова, Плеханов укоряет Толстого в телеологии, указывает, что вся его точка зрения, вся его вера покоилась на произвольной истине, что Бог есть, и говорит, что если хотя на минуту допустить сомнение в существовании Бога, то все верования Толстого, вся его религия разлетается с легкостью карточного домика.
Отсюда он делает правильный вывод, что Толстой не мог научить жить, что его пресловутая «воля Пославшего» — только пустое слово, вместо которого можно поставить любое другое, и говорит, что люди, называющие Толстого учителем жизни, не понимают Толстого или не понимают самих себя.
С резкостью и ясностью хорошего анатома он разрезает веру Толстого на части, снимает красивую кожу с голого скелета его учения и показывает нам его сухость и убогость. Детская несостоятельность толстовской веры доказана, кажущийся фундамент развеян в пыль бессмысленной догматики ни на чем не основанной веры.
И тут же, с той же детской непоследовательностью и наивностью, с той же голословностью и с той же телеологией в основе всего, Плеханов, этот вождь трезвейшей из партий, на самом деле такой же случайный и не знающий никакого пути прохожий на земле, как и Толстой, и как мы все, говорит, что радостно и осмысленно жить для народа, во имя народа, для торжества грядущих золотых дней и свободного человечества будущего.
Что лучше, что доказательнее: Бог или грядущее человечество?..
_____
На первый взгляд, конечно, надо предпочесть будущее человечество, народ, идеи равенства и свободы, весь социалистический идеал со всеми его блестящими атрибутами.
Ибо человек — это то, что есть, а Бог — это то, во что мы можем только верить на слово.
Но ведь и будущее — это то, во что мы должны только верить и верить без всякой компенсации. Завтрашний день, грядущая минута покрыты для нас мраком неизвестности, лицо того человека, которого мы завтра, может быть, встретим на улице, для нас неизвестно. Как же мы можем сознательно и трезво верить в это темное будущее?..
Кто-то уверил нас, что люди, думающие о грядущем человечестве, люди, полагающие живот свой за счастье грядущих поколений, велики, разумны и достойны уважения. И тогда, конечно, стало ясным, что забота о грядущих поколениях, мечты о золотом веке, которого никто из нас, впрочем, не увидит, велика, почтенна и осмысливает жизнь и сама по себе дает счастье.
Счастье, конечно, может дать. То счастье, которое испытывает котенок, пока ему кажется, что человек, идущий впереди, ведет его и в самом деле к теплу и свету. Люди верящие могут быть счастливы при наличности известной тупости, которая дает им возможность слепо уверовать и дальше догмата носа не просовывать. Но с такой точки зрения и всякая вера хороша: если социалистическая, то и толстовская, если христианская, то и идолопоклонническая, если человек и в тротуарную тумбу поверит — то и то хорошо.
Но не о вере же идиота, который счастлив, что ему подарили пуговицу, мы говорим. Не о вере слепой и догматической, вере шаманов и церковников мы мечтаем, когда мыслим о путях разума и целях жизни.
