«Ну что же, поцарствовал, надо и честь знать, – уныло резонировал Вахрушка, чувствуя, как у него даже „чистота“ не выходит и орудия наведения этой чистоты сами собой из рук валятся. – Спасибо голубчику Галактиону Михеичу, превознес он меня за родительские молитвы, а вперед уж, что господь пошлет».
Главным образом Вахрушку съедала затаенная алчба: он копил деньги, и чем больше копил, тем жаднее делался.
Именно в одно из таких утр, когда Вахрушка с мрачным видом сидел у себя в швейцарской, к нему заявился Михей Зотыч, одетый странником, каким он его видел в первый раз, когда в Суслоне засадил, по приказанию Замараева, в темную.
– Ну, здравствуй, служба! Каково прыгаешь?
– Ух, как ты меня испугал, Михей Зотыч!
– Видно, грехов накопил, вот и пугаешься всего. Ну что же, денежный грех на богатого. Вот я и зашел тебя проведать, Вахрушка.
– Куда опять наклался-то, Михей Зотыч?
– А дельце есть, милый. Иду на свадьбу: женится медведь на корове. Ну-ка, угадай?
– Ох, не выкомуривай ты со своими загадками, Михей Зотыч! Как это ты учтешь свои загадки загадывать, так меня даже в пот кинет.
– Не любишь, миленький? Забрался, как мышь под копну с сеном, и шире тебя нет, а того не знаешь, что нет мошны – есть спина. Ну-ка, отгадай другую загадку: стоит голубятня, летят голуби со всех сторон, клюют зерно, а сами худеют.
– Будет тебе, Михей Зотыч. Не хочешь ли чайку?
– Чайку, да табачку, да зелена винца? В самый это мне раз. Уважил, одним словом. Ох, все мы выхлебали в чаю Ваньку голого.
Михей Зотыч любил помудрить над простоватым Вахрушкой и, натешившись вдоволь, заговорил уже по-обыкновенному. Вахрушка знал, что он неспроста пришел, и вперед боялся, как бы не сболтнуть чего лишнего. Очень уж хитер Михей Зотыч, продаст и выкупит на одном слове. Ему бы по-настоящему в банке сидеть да с купцами-банкротами разговаривать.
– Ты, оказывают, нынче по скитам душу спасаешь? – политично завел Вахрушка разговор.
– Около того. Душу-то спасал, а тут вдруг захотел сибирского дешевого хлебца отведать… да. Сынок Галактион Михеич всех, сказывают, удоволил.
– Пригнал первый караваи из Сибири и по рублю семи гривен все продал. Большие тысячи наживает.
– Умный он у меня, Галактион-то. Сердце радуется.
– И точно умный, Михей Зотыч.
Вахрушка припер двери, огляделся и заговорил шепотом:
– Другие-то рвут и мечут, Михей Зотыч, потому как Галактион Михеич свою линию вперед всех вывел. Уж на что умен Мышников, а и у того неустойка вышла супротив Галактиона Михеича. Истинно сказать, министром быть. Деньги теперь прямо лопатой будет огребать, а другие-то поглядывай на него да ожигайся. Можно прямо оказать, что на настоящую точку Галактион Михеич вышли.
– Вот, вот. Все завидуют… да.
Михей Зотыч пожевал губами, поморгал и прибавил:
– Дурачки вы все, Вахрушка.
– Это по какой-такой причине, Михей Зотыч?
– А по такой. Все деньги, везде деньги; все так и прячутся за деньги, а того не понимают, что богача-то с его деньгами убогий своим хлебом кормит.
– Ничего я не понимаю в этих делах, Михей Зотыч. Мы-то на двугривенные считаем.
– Вот и насчитали целый голод.
Михей Зотыч поворчал, поглумился, а потом начал рассказывать про свою поездку из скитов. Вахрушка в такт рассказа только вздыхал и качал головой. Ох, пришла беда всем крещеным, – такая беда, что и не выговоришь!
– Посмотрел я достаточно, – продолжал Михей Зотыч. – Самого чуть не убили на мельнице у Ермилыча. «Ты, – кричат мужики, – разорил нас!» Вот какое дело-то выходит. Озверел народ. Ох, худо, Вахрушка!.. А помочь нечем. Вот вы гордитесь деньгами, а пришла беда, вас и нет. Так-то.
Потом Михей Зотыч принялся ругать мужиков – пшеничников, оренбургских казаков и башкир, – все пропились на самоварах и гибнут от прикачнувшейся легкой копеечки. А главное – работать по-настоящему разучились: помажут сохой – вот и вся пахота. Не удобряют земли, не блюдут скотинку, и все так-то. С одной стороны – легкие деньги, а с другой – своя лень подпирает. Как же тут голоду не быть?
– Ну, это уж ты врешь, Михей Зотыч! – азартно вступился Вахрушка. – И даже понимать по-настоящему не можешь.
– Нно-о?
– Я тебе говорю. Ты вот свой интерес понимаешь в лучшем виде, а мужика не знаешь.
– А вот и знаю!.. Почему, скажи-ка, по ту сторону гор, где и земли хуже, и народ бедный, и аренды большие, – там народ не голодует, а здесь все есть, всего бог надавал, и мужик-пшеничник голодует?.. У вас там Строгановы берут за десятину по восемь рублей аренды, а в казачьих землях десятина стоит всего двадцать копеек.
Старики жестоко расспорились. В Вахрушке проснулся дремавший пахарь, ненавидевший в лице Михея Зотыча эксплуататора-купца. Оба кричали, размахивали руками и говорили друг другу дерзости.
– Ты вот умен, рассчитывал всю крестьянскую беду на грошики, – орал Вахрушка. – Зубы у себя во рту сперва сосчитай… Может, господь милость свою посылает: на, очувствуйся, сообразись, – а ты на счетах хочешь сосчитать эту самую беду. Тут все дело в душе… Понял теперь? Отчего богатая земля перестала родить? Отчего или засуха, или ненастье? Ну-ка, прикинь… Все от души идет. А ты поешь дорогого-то сибирского хлебца, поголодуй, поплачь, повытряси дурь-то, которая накопилась в тебе, и сойдет все, как короста в бане. И тот виноват у тебя и этот виноват, а взять не с кого. Все виноваты, а все от души.
– И орда мрет от души, по-твоему?
– И у орды своя душа и свой ответ… А только настоящего правильного крестьянина ты все-таки не понимаешь. Тебе этого не дано.
Сбитый с позиции Михей Зотыч повернул на излюбленную скитскую тему о царствующем антихристе, который уловляет прельщенные души любезных своих слуг гладом, но Вахрушка и тут нашелся.
– Это вам про антихриста-то старухи скитницы на печке наврали. Кто его видел?
– Я его видел… то есть не видел, а бежал он за мной, когда я ехал сюда из скитов. За сани хватался.
– Ну, плохой антихрист, который будет по дорогам бегать! К настоящему-то сами все придут и сами поклонятся. На, радуйся, все мы твои, как рыба в неводу… Глад-то будет душевный, а не телесный. Понял?
Увлекшись этим богословским спором, Вахрушка, кажется, еще в первый раз за все время своей службы не видал, как приехал Мышников и прошел в банк. Он опомнился только, когда к банку сломя голову прискакал на извозчике Штофф и, не раздеваясь, полетел наверх.
– Здесь Павел Степаныч?
– Никак нет-с, Карл Карлыч.
– Врешь ты, старое чучело! Негде ему быть.
Через минуту он уже выходил вместе с Мышниковым. Банковские дельцы были ужасно встревожены. Еще через минуту весь банк уже знал, что Стабровский скоропостижно умер от удара. Рассердился на мисс Дудль, которая неловко подала ему какое-то лекарство, раскрыл рот, чтобы сделать ей выговор, и только захрипел.
– Господи, помилуй нас, грешных! – повторял Вахрушка, откладывая широкие кресты. – Хоть и латынского закону был человек, а все-таки крещеная душа.
– Главное, что без покаяния свой конец принял, – задумчиво отвечал Михей Зотыч. – Ох, горе душам нашим!
– Не до тебя, Михей Зотыч, – грубо остановил его Вахрушка. – Шел бы ты своей дорогой, куда наклался.
– И то пора, миленький… Прости на скором слове, ежели што.
– Ну, бог тебя простит, только уход".
Михей Зотыч вышел на улицу, остановился на тротуаре, посмотрел на новенькое здание банка, покачал головой и проговорил:
– Ничего, крепкая голубятня налажена… Много следов входящих, а мало исходящих.
Штофф и Мышников боялись не смерти Стабровского, которая не являлась неожиданностью, а его зятя, который мог захватить палии с банковскими делами и бумагами. Больной Стабровский не оставлял банковских дел и занимался ими у себя на дому.
В доме Стабровского происходил ужасный переполох. Банковских дельцов встретила Устенька, заплаканная, жалкая, растерявшаяся. Девушка никак не могла помириться с мыслью, что теперь лежал только холодевший труп Стабровского, не имевший возможности проявить себя ни одним движением. Еще утром человек был жив, что-то рассчитывал, на что-то надеялся, мог радоваться и негодовать, а теперь уже ничего было не нужно. Для Устеньки это была еще первая смерть близкого человека, и она в первый раз переживала все ощущения, которые вызываются такими событиями. Поднялось разом что-то такое огромное, беспощадное, перед которым все были равны по своему ничтожеству. В сущности ведь никто не думает о собственной смерти, великодушно предоставляя умирать другим. В смерти есть неумолимая правда.
В кабинете были только трое: доктор Кацман, напрасно старавшийся привести покойного в чувство, и Дидя с мужем. Устенька вошла за банковскими дельцами и с ужасом услышала, как говорил Штофф, Мышникову:
– Необходимо все опечатать… Папки с банковскими бумагами у него всегда лежали в левом ящике письменного стола, а часть в несгораемом шкафу. Необходимо принять все предосторожности.
