удержать в себе смущение. Только оно задыхается вместе со мной, когда ты мажешься моей первичной жидкостью и растираешь, осторожно лаская.
Я смотрю, забывая моргать, пока не начинают щипать глаза. Закрывать их нельзя: я должен видеть, что это ты, а не кто-то другой. Тот или чужой. И я вижу. И знаю, чья рука в моих брюках и из-за кого пересыхает горло и ноет поясница. Из-за тебя я загнанно дышу, выдыхая стонами, и обнажаю все, что чувствую, искрами необузданного влечения.
Я думал, будет страшно, Чоннэ. Я думал, у меня не получится почувствовать желание за страхом и удовольствие под слоем мерзких образов. Да откуда, скажи мне, мой ангел, откуда я мог знать, что мне будет некогда держать их в голове, пока ты льешься черной нежностью с ресниц и показываешь любовь всего одной ладонью?..
Своей ладонью.
Я уже не могу сдержаться – выдыхаю жалобными стонами, разоблаченный и откровенный. На каждом резком импульсе того, что ты называешь «приятно», меня дергает от вершины до самого дна, и с него в твои губы толчками выпадают отклики обезоруженного тела. Каждый ты ловишь. Каждый сцеловываешь, и уже сам сопишь, мычишь, глядя сквозь пелену глубоководной страсти, и потому…
…и потому я делаю то, что делаю. Выпускаю твою футболку и спускаюсь рукой ниже. Быстро-быстро, чтобы по пути не испугаться, не стушеваться, не задержаться. Это я. Я, Чоннэ, а не мои пальцы, я и только я с одного раза попадаю под тугой пояс твоих спортивных штанов. И мне… я… какой же ты горячий! Какой твердый, влажный, какой даже на ощупь просящий, господи…
Ты дергаешься от неожиданности, глаза сразу же врезаются в мои, а с губ несдержанно – стон. Ты весь вспотел, и хрипишь, и тычешься носом мне в щеку:
– Что ты… делаешь…
Что умею, Чоннэ:
– Люблю… – выдыхаю горячей сухой правдой, – я тебя люблю…
В ответ ты гортанно мычишь. Вспыхиваешь одним сплошным импульсом – ревностной волной лихорадочных поцелуев. Мажешь по щеке вниз, пока не цепляешь нижнюю губу. Пока не ускоряешь ладонь и не увлажняешь мою, давя весом, а у меня от этого тонна зарядов в мышцах и столько же сухих стонов в твой жадный горячий рот.
Я что-то пытаюсь рукой – порывисто, бездумно, по слепой короткой памяти, – трусь запястьем о грубые волосы, потею и дурею.
Ты уже не способен целоваться. Ты утыкаешься лицом в изгиб моей шеи и мычишь, задыхаясь. Я понимаю, что от всего сразу в совокупности, потому что сам неумел и сбивчив, но рефлексы слетаются к ладони, ускоряют рваные неуверенные движения вслед за тобой, машинально стремятся сравнять ритм, догнать, бессознательно копируют: быстрее, быстрее, быстрее,
…быстрее…
Господи Боже, Чоннэ! Я бесстыже скулю в голос. Мне горячо! Мне больно, мне влажно, мне нестерпимо кисло-сладко, я гнусь поясницей под твои беспорядочные опустошающие движения, а на губах барахтается хрипота.
Рука в твоих брюках грубеет неумышленно, просто так, сама по себе, и ты в этом крошечном удушье выливаешься мне в ладонь, и стонешь в плечо, натягиваясь струной. И после лопаешься.
А потом вершина горы. И кажется, будто лежу на ней, тяжело дышащий, усталый, ленивый. И проясняется взгляд, и мышление, и осознание. Ты говорил, если я тебя люблю, мне будет хорошо! Будет приятно! Ты не сказал, что я начну издавать все эти звуки, хотеть тебя больше, теснее, откровеннее, сам же льнуть, ты не сказал, что из асексуального пугливого ребенка я под тобой стану скулить возбужденным взрослым, выкрашенным в яркие краски сексуального исступления.
Ты не сказал ни слова о том, что «по-взрослому» – это совсем не страшно, если… любить. Если с тобой. Если тебя.
Я думаю об Эрике периферийно. Когда вынимаю руку – влажную, мокрую, горячую – и задеваю ткань задравшейся кофты, которая действительно задом наперед. Думаю о том, что его ладонь никогда не была в сперме. Никогда не блестела в свете лампы. Он кончал в махровое полотенце цвета клубники. Собирал, как крошки, и уносил с собой, никуда не сажая.
Ты тоже вынимаешь руку и одновременно поднимаешь взгляд. Смотришь самозабвенно, осторожно, уязвимо. Ты пахнешь фруктами. И лимонадом. И моим шампунем. И новой надеждой, о которой ты ничего не сказал. Как и том, что, если я кончу рядом с тобой, мне захочется плакать. От теплого счастья, поначалу трясущегося в страхе, как и любой птенец. Мне не нужно много времени, чтобы разреветься. Как и тебе, чтобы отреагировать. Ты пугаешься за секунду, хочешь коснуться лица, но тормозишь, вспоминая, в каком состоянии рука.
– Прости меня, прости, – пытаешься сразу отодвинуться, подарить пространство, думаешь, я этого хочу, – прости, умоляю, я не хотел, я пр…
Не надо отодвигаться. Когда-либо. Вообще. Правая рука лишается веса, и я на эмоциях вцепляюсь ей в твой воротник. Ты застываешь, а я жмурюсь, гоню слезы, сжимаю в кулак футболку:
– Никогда от меня не уходи. Никогда-никогда, ты понял? – Я слишком эмоционально нестабильный после всего, что ты со мной сделал. И очень отчаянный: – И, если разлюбишь, лучше не говори, лучше все-таки молчи. Луч…
– Ты поэтому плачешь?
И ищешь ответ за мокрыми зеркалами души. В собственном отражении на круглых холстах моих зрачков.
– Ты слышишь, что я тебе говорю? – А я ищу в твоих. Это немного похоже на лихорадку. В любом случае, я до сих пор горю. Всем телом. Но главное: щеками. И, наверное, губами. Кожа на них страшно пылает, и зудит, и заставляет облизываться.
– Слышу. – Киваешь машинально, а глаза ищут другое, глаза… такие просящие, что я теряю запал, сам весь теряюсь: – Я не сделал тебе больно?
Мотаю головой часто-часто. Отпускаю твой воротник и, кажется, еще гуще краснею.
– Неприятно?
Часто-часто.
– Было… – запинаешься, заботишься, – хорошо?
Я киваю, ты осторожничаешь:
– Правда было хорошо?
Часто-часто. Как ребенок. Правда-правда, Чоннэ.
Твоя голова резко склоняется к моему плечу, почти падает, и я вздрагиваю от неожиданности. Но сразу чувствую, понимаю, этот жест ни с чем не спутаешь: облегчение. Ты им дышишь много секунд, пока я – тобой. Горячим вспотевшим телом, где вся твоя палитра тянется густой массой, лепит вокруг меня еще один купол.
– Ты меня очень напугал, – тонет в складках моей кофты. Ложится на дно в строго отведенный сундук теперь общих страхов.
– Прости, – просто ты выбрал очень чувствительного эльфа.
Нами пахнет вся комната. Ты по-прежнему приятно тяжелый. Только мышцы начинают ныть и капризничать, вспоминая, что у них есть характер. У твоих, очевидно, тоже.
Не знаю, что обычно делают после подобной близости. Наверное, приводят себя в порядок. А может быть, нет. Мне жутко непривычно
