— Да правду-то, матушка, — говорил старый сторож, — разве ее утаишь? Молчком да тишком, перелесками темными, оврагами глубокими, по деревням и селам православным бежит эта правда. На всякий роток не накинешь платок. Не замолчишь Божью правду. Неприкосновенны, непоруганны остались мощи святителя Митрофания.
Как бы видела это видение Липочка, видела милость Господню, видела и гнев Господа, молилась и надеялась.
Еще вспомнила она, как один старый профессор, друг ее отца, приехавший в Москву из Киева, рассказывал пропомещика Черниговской губернии Лесоводова. Жил тот помещик с женой и родственницей, старой девой, в небольшом домике подле усадьбы. Отношения с крестьянами были хорошие, и крестьяне не мешали ему работать на усадебной земле. Когда узнали на селе, примыкавшем к усадьбе, что коммунисты будут грабить церкви, священник с дьячком перетащили в усадьбу все, что могли, принесли антиминс и в гостиной устроили часовню. Священник поселился с Лесоводовым и по утрам служил в этой новой церкви обедни. Коммунисты решили убить Лесоводовых и священника и подговорили одного из местных парней помочь им напасть на усадьбу ночью врасплох.
— Когда ложатся спать буржуи? — спросили они у жителей.
— Як стемние — вогню не свитять. Вирно, спьять. Как стемнело, пошли с проводником. Подошли.
В окошке свет. Видать на занавеске тени. Много людей.
— Ты говорил: они огней не зажигают.
— Николи не свитили. Що це таке скоилось? Та вже ж скоро погасять. Почекаймо трошку.
Подождали. Наконец огни погасли. Видно, полегли спать.
— Ну, ходим.
Только пошли — колотушка раздалась.
— Ты же, паря, говорил: никто их не охраняет?
— Та ни ж, не стереже. Не знаю, що це сегодня робыться.
И видят: идет старик, низкий, приземистый, а крепкий, в тулупе и в валенках.
— И чоловика такого у них не було, — прошептал проводник. — Тай одежа на ёму не тутошня.
И напал на них необъяснимый страх.
— Идемте, товарищи, завтра придем. Завтра всех порешим.
Проводник пришел домой, лег спать. Утром проснулся — лихо на него напало.
Не может спину разогнуть, совсем разнедужился. Позвал жену.
— Жинко, — говорит, — пришла година помирать. Посылай, жинка, за попом.
Тронула жена его за голову, — как в огне горит. Помирает человек. Побежала в усадьбу, все рассказала священнику.
— Ничего, — говорит батюшка, — пусть лежит. Я отслужу молебен о здравии, а как полегчает, пусть придет в церковь исповедаться.
На третий день полегчало мужику. Поплелся он в церковь. Как поднялся на крыльцо, глянул в залу и свалился без чувств. Когда привели его в сознание — указал он на большой образ св. Серафима Саровского, висевший у дверей, так как не могли его пронести в залу, слишком велик он был, и сказал:
— Оце тий самый ночний сторож, що тоди ходив та довбичом колотив.
Оставили в покое Лесоводовых и их церковь.
Еще, когда Липочка стояла в очереди за воблой, одна полька рассказывала ей.
Из Бельгии приехала в Рим большая делегация студентов-католиков представиться папе. При приеме в Ватикане присутствовал поляк из Варшавы — пан Бжозовский.
Вдруг открылись двери святейших покоев, и из них вышел папа Пий X, умерший во время Великой войны и почитавшийся католиками святым.
Студенты в страшном смятении склонили головы. Видение благословило их и сказало ясным, отчетливым голосом: "Estote boni animo. Nolite turbare. Fidem habete. Anno milesimo nongentesimo vicesimo quinto cristianitas triumphabit in toto mundo. Estote instantes, laborate et orate et sperate… Jesus Cristus vos non relinquet" (" Не беспокойтесь … Не тревожьтесь… Веруйте… В 1925 году христианство восторжествует во всем мире… Будьте тверды, работайте. Молитесь и надейтесь. Христос не оставит вас" (лат.))
Видение прошло через весь зал и скрылось в противоположных дверях.
Разве не чудо, что сама Липочка по-латыни помнит слова папы. Когда учила она латынь? Давно… На курсах, и учила кое-как. И полька слова папы сказала по-латыни.
Почему?.. Да потому, что чудо. Святые слова! Так все и будет!
Еще говорила полька, что потом вышел настоящий папа Пий XI (Ратти) и сказал, что ему часто является покойный папа и дает ему советы.
Лежала Липочка на холодной, сбитой, жесткой постели и не могла заснуть. Вспоминала эти рассказы и думала: "Чудеса творятся на земле. Мертвые воскресают и являются людям. Слышны пророческие голоса, близка милость Господня к нам! А когда Он помилует, и кого помилует, разве узнаешь?"
Хотела молиться и не могла. Шуршали прусаки по стенам. Тоже голодные стали, хлеба искали. Тревожно спала Лена, ворочалась на постели. Звала Липочку: "Мама, мама!.." А когда отзывалась Липочка:
— Что тебе, Лена? — молчала Лена… Успокаивалась и тихо дышала. Два раза становилась Липочка на колени. Хотела хоть "Отче наш" прочитать, повернувшись к окну. Икон не было.
Жильцы-коммунисты потребовали, чтобы «богов» убрали.
Не перечил им Венедикт Венедиктович. Снял иконы. В коридоре их под половицей запрятал. Станет Липочка на колени, и все ей представляется Маша, висящая на веревке, видит она тонкую шейку и грустное неживое лицо. И станет страшно. Не идут на ум святые слова.
Неделю спустя после похорон Маши Лена вернулась домой часов в десять утра. Не ночевала дома. Подошла к своей постели и стала сворачивать одеяло и подушки. А сама красная, возбужденная, все смеется нервным коротким смешком, и руки трясутся: не слушаются ее. В ушах сережки бирюзовые, окруженные бриллиантиками. Узнала эти сережки Липочка. Маша носила их, когда жила с комиссаром. Больно стало Липочке. Упало ее сердце низко. Чувствует Липочка, как на самом дне души колотится оно быстро-быстро.
— Ты что же, Лена?
И хочет Липочка строго спросить у дочери, почему не ночевала дома. И боится Лены.
— Что, мама? — сухо отзывается Лена и колючим, жестким взглядом смотрит на Липочку.
Не видно души христианской в серых больших глазах Лены, в красных, точно заплаканных, веках. Ненависть горит в них. Ко всему миру ненависть. И к матери тоже.
— Где же ты, Лена, ночь провела? — несмело спросила Липочка.
— А вам какое дело, мама?
— Как какое дело! Мать я тебе, Лена.
— Нынче матерей нет. Семьи нет, — сказала Лена и, свернув в простыню постель, добавила порывисто:
— Ну… Я ухожу, мама… Не хочу с вами в голоде жить, в вони задыхаться. С вами последнюю красоту потеряешь.
— Куда же ты, Лена?
— Не ваше дело, мама…
Встала и ушла, не простившись. Догадалась Липочка, что к Машиному комиссару ушла Леночка. "Сестра родная!" — подумала… И не ужаснулась. Привыкла, что теперь нечему ужасаться, потому что сняты все замки и печати, сняты все запрещения и все позволено.
Стала Липочка молиться. Стала ходить в маленькую, точно в землю вросшую, старую церковь, часами стоять на коленях у ободранных, со снятыми окладами, темных старинных икон. Непривычно суровы и уродливы казались иконы. Лики были темные, выцветшие, века затемнили их краску, а одеяния, скрытые от света окладами, блистали пожухлой краской. Пестрота была в иконах, и казалась она неприличной. Трудно было молиться. Не знала, о чем молиться. Не смела просить Бога, чтобы все воскресли, — и милая, святая мамочка, и Наташа, и Федя, и Дика, и несчастная Маша. Знала, что этого не будет. Вспоминала, как обижала Наташу, как настаивала, чтобы Федор Михайлович пошел служить в Красную армию. В жар бросало Липочку от этих воспоминаний. "Я виновата во всем, — думала она. — Я! Я не боролась, не противилась, плыла по течению… Да где уж мне бороться! Господи! Я же ведь слабая! Я же немощная. Я же убогая! Пришли они. Прикрикнули, наорали… К стенке! В расход!.. В тюрьму! Господи! Что же я — то могу? Уж как стеснили меня. Прислуга у мамочки так не жила, как мы живем. Прислуга у мамочки всегда сыта бывала. Что мы, то и она ела. Мы пироги, и она пироги… А мы теперь картофельную шелуху. Вчера селедку дали, а в селедке черви… Разве было так раньше?.. Господи! И опять я грешу… Все ропщу. Господи! Не могу не роптать на Тебя! Возмутился дух мой против Тебя. Что же Ты делаешь, Господи? Церковь Твою святую, православную, единую, чистую уничтожают. Государя убили, семью развалили, и нету ни мира, ни спокойствия на земле. Слава в вышних
Богу, и на земле мир, и в человецех благоволение. Так ведь, когда на земле ни мира, ни в человецех благоволения нет, — нету, Господи, и Тебе славы в вышних! Прости меня, Господи! Богохульствую я, да уж больно придавил Ты меня несчастиями. И нет мне силы больше терпеть…" Падала на пол, билась лбом о холодные каменные плиты и шептала:
— При царе Иване строили эту церковь. При царе Иване клали эти плиты. А и тогда было лучше. Надругался над церковью царь Иван с опричниками своими, с Малютой, с Басмановым да с Афонькой Вяземским… А устояла… устоит и теперь… А мы-то! Мы-то погибнем, мы не увидим…
