и был всегда готов поспорить с Голо или с отцом, но без былой ожесточенности.
В начале года на Любек сбросили сто пятьдесят тонн зажигательных бомб, что повлекло многочисленные человеческие жертвы. Средневековый центр города был почти полностью разрушен, включая собор и Мариенкирхе, а также семейный дом Маннов на Менгштрассе.
– Осуждение бомбардировок гражданских объектов должно быть более суровым, – сказала Катя за обедом.
– Жители Любека, – спокойно ответил Томас, – были ярыми сторонниками нацистов.
Ему было проще ответить так, чем попытаться объяснить, что значило для него разрушение улиц, по которым ходили его родители, улиц, которые навечно отпечатались в его памяти и часто ему снились.
– И поэтому их нужно сжечь? Вместе с детьми? – спросил Клаус. – Ты готов вести войну как нацист?
Томас представил величественную и тихую ночную Менгштрассе. Лучше бы Катя не начинала этот разговор.
– Если мы будем использовать их тактику, то в чем между нами различие? – спросил Клаус.
Томас положил нож и вилку.
– Различие во мне, – сказал он. – Я оттуда родом. Это мои улицы. Но мои улицы заполонили варвары, и мне пришлось их покинуть. И я не знаю, что говорить и как чувствовать. Хотел бы я обрести твою уверенность.
– И мне бы этого хотелось, – сказал Клаус.
Строить дом в Пасифик-Палисейдс было ошибкой, часто думал Томас. Еще не дойдя до двери, гость понимал, какие деньги вложены в планировку садов.
Дом выглядел так, словно сошел с журнальной обложки. В присутствии Генриха смущение Томаса возрастало. Генрих с Нелли жили в убогой квартирке. Они купили в рассрочку подержанный автомобиль и все время задерживали выплаты, впрочем, за квартиру они тоже платили с опозданием. Томас выделил брату денежное содержание, но денег все равно не хватало. Пока они сидели в саду, Генрих несколько раз обводил глазами массивное здание. Ему не надо было ничего говорить. Дистанция между выставляемым напоказ достатком младшего брата и его нищенским существованием была очевидна.
Томас бранил поэта, с которым едва ли перекинулся парой слов у Агнес Мейер. Поэт распространял слухи о том, что сказала Катя на памятном всем обеде. Его слова в сильно преувеличенном виде Томасу пересказали. Послушать поэта, так спор завязался в Белом доме в присутствии самого Рузвельта. Якобы Катя сказала, что Германию следует оставить догорать, а потом пусть выращивает овощи. Нужно сделать из нее европейскую овощную ферму, а все промышленные зоны забетонировать.
Даже Генрих, слушая эти байки, им верил.
Агнес Мейер продолжала переписываться с Томасом, заявив в одном из писем, что три его сына должны сражаться в рядах союзников. Ее задевало, что Клаус до сих пор не нюхал пороха. А Голо, как ей известно, занимался пропагандой. Меньшее, что могут сделать Манны, – это принять активное участие в войне, учитывая, какую щедрость проявили к ним Соединенные Штаты. Получив резкий отпор, Агнес как ни в чем не бывало ответила в том же духе, в каком отвечала на его обычные льстивые письма, добавив, что радуется поражению немцев под Сталинградом и решению Черчилля и Рузвельта принять от Гитлера только безоговорочную капитуляцию.
Вскоре после этого Агнес позвонила и попросила его выслушать молодого человека, который вскоре посетит его дом. Когда Томас спросил, как его зовут, Агнес ему не ответила, но сказала, что молодой человек захочет увидеться наедине с ним и Катей. Он назовет имя, когда с ней свяжется.
Вероятно, очередная уловка, чтобы набить себе цену, подумал Томас, и даже не стал говорить об этом Кате.
Спустя неделю Моника разбудила дремавшего после обеда Томаса. Одевшись и спустившись вниз, он нашел Катю у двери своего кабинета.
– Там какой-то юноша. Говорит, знакомый Агнес Мейер. Якобы мы обещали его принять.
Молодой человек лет двадцати, в ермолке, с преувеличенно спокойным видом ждал в коридоре. Катя пригласила его в большую комнату, и он последовал за ней, а войдя, указал на Монику.
– Я должен говорить с мистером и миссис Манн наедине.
На мгновение Томас решил, что молодой человек, возможно, явился что-то продать, но его серьезный вид рассеивал это предположение.
Когда Моника вышла, Катя спросила, не хочет ли он воды, чаю или кофе, но гость покачал головой:
– Я никогда не пью в домах, которые посещаю.
Серьезный и благочестивый вид молодого человека навел Томаса на мысль, что он принадлежит к какой-то религиозной организации.
– Моя работа – посещать известных людей. Они должны знать, что творят в Европе с евреями.
– Я посвятил этому несколько лекций, – сказал Томас. – И радиопередач.
– Мы читали ваши лекции.
– Что-то случилось? – спросила Катя. – Мы чего-то не знаем?
– Да. Поэтому я и пришел к вам. Сейчас уже очевидно, что на самом высоком уровне принят план полностью уничтожить евреев в Европе.
– В концентрационных лагерях? – спросил Томас.
– Именно для этого их задумали. Не ради принудительных работ или отбывания заключения, а для уничтожения. Убийство, поставленное на поток. Они используют газ. Это быстро, эффективно и тихо. План состоит в том, чтобы убить всех евреев до единого. И взрослых, и детей. Чтобы в Европе не осталось ни одного еврея.
После этих слов на них опустилось ощущение нереальности происходящего. Просторное, высокое помещение, зеркальные стены, перегородки из полированного дерева, мебель на заказ – все это совершенно не вязалось со смыслом сказанного.
– Вам известно, в каком трудном положении находится президент? – спросил Томас. – Не все в Америке рады беженцам.
Сказав это, Томас тут же осознал, как глупо и бессердечно прозвучали его слова.
– Меня не волнует ни президент, ни его мнение, – сказал молодой человек. – Слишком поздно бежать. Людей убивают.
– Чего вы хотите от нас? – спросил Томас, стараясь, чтобы голос звучал мягче.
– Мы хотим, чтобы вы знали. Мы хотим, чтобы в будущем вы не говорили, что не знали.
– Кого еще вы посетили в Лос-Анджелесе? – спросил Томас.
– Это не ваше дело, сэр.
Его тон стал откровенно грубым.
И он был слишком молод, чтобы разносить такие вести.
– Вас воспитывали в вере? – мягко спросил молодой человек Катю.
– Нет. Когда я была маленькой девочкой, я даже не знала, что я еврейка.
– Но вы хотели быть воспитаны в вере?
– Иногда. Но мой отец не желал, чтобы мы жили отдельно от тех, кто нас окружал.
– Они не делают различий между теми, кто ходил в синагогу, и теми, кто никогда туда не ходил.
– Я знаю.
– В будущем, если оно когда-нибудь наступит, в Европе не останется евреев. Вы будете ходить по улицам городов в Шаббат и видеть только духов.
– Мы туда не вернемся, – сказала Катя.
Молодой человек сделал Кате
