Они встречаются - вдвоем, втроем, все четверо - когда за едой, когда, по выражению Молоткова, "в часы отдыха" или перед сном. Притираются друг к другу, понемногу привыкают. Что-то вместе предпринимают, что-то рассказывают о своей жизни, подшучивают друг над другом, все более доброжелательно - и все более чувствуют себя заединой группой...
(Предупреждение для лиц, которых эта история может профессионально заинтересовать в плане кино. Весь период начиная от появления Вайнтрауба и Штольца на базе "провисает". Не следует забывать, что это синопсис: некоторые части его не "прописаны", а только "обозначены". Само собой разумеется, что действующие лица ведут себя не как персонажи сценария - тем более его сокращенной записи, - а как все живые люди. Так, например, Штольц, оказывается, захватил с собой из Германии дюжину оловянных солдатиков. Он их коллекционирует, занят этим, как выясняется, до одержимости, с детства. Собранных до войны лишился, но со времени выхода из тюрьмы взялся за дело заново, и сейчас их число перевалило за три тысячи. Как он говорит: "командую тремя дивизиями". Нескольких новых успел купить, уже когда проезжали через Ригу по пути из аэропорта. Привезенные из дому - шесть в форме вермахта Третьего рейха, шесть красноармейцы. Штольц выставляет их на тумбочку у кровати, время от времени передвигает - в какой-то степени "играет" в них. Это вызывает недовольство Молоткова, приводит к еще одному резкому выяснению отношений между ними. Айвар, напротив, после очередной отлучки с базы привозит ему несколько советских, примитивного вида. Он нашел их у маленького сына своей знакомой, причем, когда рассказывает об этом, запутывается, так что у всех возникает мысль, что речь идет о его собственном - возможно, внебрачном - ребенке. Вайнтрауб же, в противовес "милитаризму" Штольца, выстраивает на подоконнике цепочку доминошек которые нашел на полу в бывшем красном уголке. Он называет их "силы сдерживания" и два-три раза в день толкает крайнюю, с воодушевлением наблюдая, как ложится вся шеренга.
Подобные "личные проявления" свойственны каждому из них. Это ни в коем случае не черты или детали, призываемые "оживить" характеры и действие. В полномерный сценарий, естественно, попадут только такие, которые, переплетаясь, будут прямо или прикровенно вести участников к неотвратимо приближающемуся итогу, заложенному в их встречу с самого начала. На нынешней стадии слишком тщательное разглядывание общей картины не соответствовало бы самому жанру. Дело синопсиса - рассказать историю так, чтобы, когда по окончании ее оглянешься назад, итог выглядел постоянно нависающим, но ни из одного ее поворота не следующим.
Итак -)
...они все более чувствуют себя заединой группой. Но странное дело: присутствие Вайнтрауба постоянно наводит на разговор о евреях. Если в образовавшейся четверке - людей друг другу чужих, случайно сошедшихся трое: Штольц, Айвар и Молотков, - уже после самых первых минут знакомства воспринимаются другими как индивидуальности, "представительствуя" прежде всего каждый за себя и лишь во вторую очередь за страну, нацию, социальный и политический строй, к которому принадлежат, то Вайнтрауб - прежде всего "иудей", "из государства Израиль", представитель не открываемой для посторонних до конца культуры, внушающей непонимание, тревогу и раздражение, внешне европеец, по сути же "не запад, не восток" и даже алфавитом пользующийся "нечитаемым". Что бы и кем бы ни рассказывалось о семье, быте, занятиях, это неизбежно оборачивается на него, вызывая после формального вопроса "а у вас?" куда более пристрастный и заинтересованный "а у евреев? как это у евреев?".
Молотков вспоминает самую первую после его призыва в армию политинформацию, которую старшина посвятил "сионистам" и из которой выходило, что это племя генетических злодеев, даже внешностью не похожих на остальное человечество. Поэтому когда военврач Поляков, к которому он попал с переломом и поделился предположением, что отделавшие его в драке городские были евреи, сказал, что и он, капитан медицинской службы, еврей, то Молотков испытал некое подобие ужаса и такой шок, что откачнулся и упал со стулом назад, добавив к гипсу на правой руке гипс на левой.
Впрочем, у Молоткова это часть - правда, самая главная, центральная, но часть - общего отношения ко всем: неважно, что Штольц немец, а Айвар латыш, важно, что они не русские. Но и эти двое, толерантные, дружественные, расположенные - подберите слово, какое хотите, - к Вайнтраубу, все равно имеют к нему "дополнительное" чувство: вины и ее изживания у немца, терпимости у латыша. Тем не менее чем дольше длится их общежитие, тем ближе и заинтересованнее друг в друге, в частности, в Вайнтраубе, они становятся, и тем заметнее эта близость и заинтересованность выходят на передний план их взаимоотношений. Постепенно вырисовываются натуры: деятельно ответственная у Молоткова; со склонностью к мистицизму у Айвара и, наоборот, только на реальность ориентирующаяся у Штольца; постоянно, с иронической печалью готовая к худшему, чем есть в данный момент, у Вайнтрауба; и характеры: вспыльчивый у Молоткова, уступчивый у Айвара, твердый у Штольца, скептический у Вайнтрауба.
Когда быт начинает выглядеть окончательно устоявшимся, события повторяющимися, поведение заведомо предсказуемым, покой отдающим скукой, в ворота медленно въезжает черный лакированный "Мерседес-джип", проволакивается вдоль всего городка, вдоль леса и останавливается у последней из обозреваемых с КПП дюн. Из машины, как видят издали глядящие в ее сторону четверо, выходит молодой человек и девушка. Разбивают палатку, разводят костер. Через какое-то время - несколько часов, может быть, дней происходит неизбежное знакомство: у водоколонки, на дороге, в лесу, на пляже. Это рижане, Максим и Лиза, между собой говорят по-русски, оба без акцента. У Максима собственный бизнес, компьютерный и, как прибавляет он, "вообще бизнес". Пара загорает и купается, раздевшись догола, метрах в пятидесяти в стороне. Иногда за тем же отходит в противоположную сторону и Вайнтрауб. Однажды, поплавав, он дремлет, лежа на животе, лицом на полотенце. На хруст песка приподнимает голову: мимо неторопливо и глядя себе под ноги, иногда забредая в воду, проходит Лиза в купальнике: стройная, большеглазая, длинношеяя, сохраняющая прелесть как бы отроческой неуклюжести. Когда она отдаляется, Вайнтрауб надевает трусы. Она возвращается, сворачивает к нему, спрашивает, можно ли сесть рядом. Начинает разговор с расспросов о его жизни в Израиле, о жизни там вообще. Видит на руке номер, показывает на него пальцем, ничего не спрашивает. Вайнтрауб шутливо отмахивается: "Грехи молодости". Вдвоем они присоединяются к Штольцу, Айвару и Молоткову, с другой стороны подходит Максим.
Вечером общий шашлык, с вином и водкой. Присутствие девушки делает четверых мужчин каждого в свою меру, острыми и куртуазными. Максим время от времени наблюдает за остальными с иронической улыбкой. Айвар включает радио, ловит музыкальную станцию, Лиза по очереди со всеми танцует. У каждого своя манера: видно, что Штольц опытный танцор, "ведет" уверенно, Айвар по-школьному, но не без романтичности, Молотков - крепко держа, строго придерживаясь ритма. Вайнтрауб неловок, да и заметно, что ему вообще неловко, он делает вид, что отпускает партнершу выводить свою партию, пока он будет вести свою, но его движения примитивны, и, чтобы "исправить положение", он делает несколько шагов словно бы ожидаемого от него фрейлахса. Молотков, уже перепивший, начинает отпускать скабрезности, сальные анекдоты, Штольц просит переводить и неожиданно вступает с ним в соревнование. Лиза делает знак Максиму, они уходят в темноту; когда влезают в палатку, он спрашивает: "И кто же был самый-самый?" "Конечно, еврей". "Ну еще бы. А почему?" "Потому что не умеет". "И что хорошего?" "То, что это уметь, - тоска и скука. Было бы что. И то, что не умеет единственный из всех".
Назавтра Вайнтрауб уже от основной группы не откалывается, но Лиза, выйдя на пляж с Максимом, почти сразу подходит к ним и предлагает ему пройтись вдоль моря. Он отказывается, сперва мягко - что хотел бы побыть в компании, скоро ведь всем разъезжаться, потом жестче - что не в настроении, сегодня не расположен, но ее настойчивость, трудно объяснимая, превозмогает. Они удаляются, и с первых же шагов она берет в разговоре высокую - так что ее слова первоначально звучат наивно и смешно - ноту: "Ну, там у вас в Иерусалиме должны знать: в чем суть этого миропорядка?" "Нет, не знают". "Не может быть! Кто-то точно знает. Но и каждый - хоть что-то, чего не знают ни в каком другом месте. Вы, например". "Нет". "Хорошо. А в Саласпилсе?" "Там меньше, чем где бы то ни было". "А в погребе?" "В погребе главное - куда мочиться и испражняться и на какой день те, кто укрыл, откажутся это ведро выносить". "Адам - животное". "Адам - животное, Авраам - животное, Моисей-животное. Все". "Для того, чтобы выжить, как Адам, Авраам и Моисей?" "Нет. Просто для того, чтобы выжить. Даже не инстинкт, а как мочиться и испражняться. Физиология". "И Иисус?" "На кресте, наверно, да. Отчасти". "И в этом суть миропорядка?" "Нет". "Тогда в чем?" "Не знаю. В Иерусалиме. В Саласпилсе. В том месте, куда человек попадает". "На брошенной военной базе? На пикнике с танцами?" "Если туда как следует попасть". "Вы попали?" "Нет". "А я?" "Откуда мне знать?" "Во мне четверть еврейской крови". "Какое это имеет значение?" "Такое, что я узнала, что вы мне не чужой". "Чепуха. Экзальтация. Почему бы не вообразить?" "От пресыщенности - да? "Мерседес", испанские консервированные устрицы и "Дон Периньон" в переносном холодильнике, се-се-секс и со-со-солнце. Вы думаете, от этого?" "Что вам от меня нужно, барышня?" "Ничего. От вас - ничего. Но от кого-то нужно. Я подумала, что, может быть, от вас". "Поворачиваем обратно. Мне все это не нравится". "Боитесь. Евреи всегда боятся". "Им есть чего". "Я просто хочу кое-что от вас узнать". "Вы же видите, не получается. Пошли назад, барышня". "Елизавета". "Пошли назад, Элишева".
