рукой отца, а Изя и Тася молчали.
Им было о чем молчать.
Перед отъездом они оставили Ролли под присмотром возницы и пошли в люпозорий, чтобы проститься с друзьями. Они уже знали, что немцы перед отходом подожгли главный корпус, предполагали, что были жертвы, но то, что они увидели…
ИЗ СТАТЬИ ГВАРДИИ ЛЕЙТЕНАНТА С. СТЕПАНОВА
Полковая газета «Победа за нами», 26 апреля 1944 г.
У села Кривая Балка роют могилы. Для кого?
Нам указали на глубокий овраг, там, говорят, увидите…
То, что мы увидели там, не забудется никогда.
В положениях, в которых застала их смерть, лежат и полулежат люди – это новые жертвы гадов-фашистов. Убегая отсюда, немцы подожгли общежитие. Люди выскакивали из горящего дома и в ужасе разбегались. Ямы, из которых когда-то выбирали глину, показались им надежным убежищем. Но палачи спустились и сюда.
Проходя по рядам, они с дьявольской расчетливостью стреляли в наших людей из пистолетов. В упор…»
Изя и Тася молчали.
Они ехали домой, в Одессу.
Их не заботило то, что за город все еще идет бой, не заботило то, что в этом, родном им городе у них нет, фактически, дома и негде преклонить голову.
Их не смущало то, что одеты они в лохмотья, покрытые желтой каменной пылью, и то, что пыль эта, кажется, намертво въелась в их лица и волосы.
Их не печалило даже то, что денег у них ни копейки и неизвестно, чем они смогут вечером накормить ребенка.
Они ехали домой, в Одессу.
От Ролли: Немцы – мать вашу!
Кривая Балка, 9 апреля 1944 г. 900 дней и ночей или Два с половиной года под страхом смерти
Тася штурхала меня, и толкала, и срывала с меня кожух, и орала.
Но я назло ей не хотела просыпаться.
А когда проснулась, то назло ей не хотела открывать глаза и отрываться от кожуха. Двумя руками держалась за его мохнатую шкурку, и натягивала ее на себя, и плакала, и пищала.
Тогда она тоже стала плакать и пищать: «Что делать? Господи, ну что мне делать?»
Она пищала так жалобно, что я ее в конце концов пожалела.
Открыла глаза и говорю: «Тася, зачем ты меня всегда будишь?»
А она с одной стороны плачет, а с другой командует.
Командирша нашлась!
«Вставай! – говорит. – Вставай! Мы выходим! Нужно выходить!»
Я, конечно, ничего не поняла.
Куда выходим?
Куда нужно выходить?
Нам же нельзя выходить!
Не разрешают нам выходить из припора!
А Тася, ну, как всегда, ничего мне объяснить не может.
Только «всекает» и все: «Все! Все! Все закончилось! Мы выходим. Вставай! Ну, вставай же!»
Я тихонечко приподнялась, огляделась, прислушалась и вдруг… поняла!
Поняла! Поняла!
Почему она раньше мне все это не объяснила?
Все! Все! Все закончилось! Мы выходим!
Мы выходим из Подземного Царства.
Ну и пусть. Ну и ладно. И вообще…
Мне и так это Подземное Царство уже порядочно надоело.
Холодно здесь, и темно, и скучно, особенно без папы и с этим сероглазым королем, которого еще не известно кто убил.
Мы выходим.
Вот и тетеньки, которые спали с нами в припоре, уже собирают свои одеяла и пальто, и кто-то громко и сердито кричит: «Красные у ствола!»
«Красные» – это значит «наши».
Это «наши» пришли. Мы выходим!
Я тоже стала торопиться. Слезла с лежака, всунула ноги в валенки и тут вдруг вспомнила про папу.
«А папа? – закричала я Тасе. – Где мой па-па-а?»
«Папа, наверное, уже наверху. Он вышел через другой лаз с партизанами. Быстрее, давай, быстрее. Бежим!»
Она схватила меня за руку, и мы побежали, полезли на самом деле по всем этим желтым коридорам со всеми этими тетеньками к дырке в стенке Колодца.
Я сразу узнала эту дырку и увидела в ней свет.
Что это, уже утро? А я думала, что еще ночь не кончилась…
Утро – это хорошо. Я люблю, когда утро.
Нам с Тасей нужно было вместе садиться на «орчик».
Ну, так, как когда-то мы с папой садились.
Но Тася со мной садиться не хотела.
Плакала. Боялась, что ли?
Мой старый знакомый дядьку Пахом рассмеялся: «Не хотишь? Ну и ладно. Сами поедем. Не гордые. Правда Роль-игрек?»
Эту дразнилку я когда-то нечаянно выдумала сама, когда объясняла когдатошным дачным детям, что мое имя Ролли пишется через два «лэ» и на конце его такая интересная буква, которая называется «игрек». Дачные дети тогда очень смеялись и стали дразнить меня «Роль-игрек». Даже папа меня так называл иногда. А потом и мне эта дразнилка понравилась. Она пахла моим старым домом на Петра Великого, и дачей Хиони, и моей Приблудной Лошадью.
Дядя Степа меня всегда так называл, и дядька Пахом тоже. Он посадил меня на «орчик» и хотел привязать к канату, но Тася все время ему мешала – крутилась вокруг меня, вертела руками и верещала без остановки:
«Ты не бойся, детка, не бойся! Особенно, когда рывки! Наверх не смотри, а то головка закружится. И вниз тоже не смотри – там вода эта зеленая вонючая-я-я…»
Дядька Пахом рассердился: «Да не боится она! Слышь, Наталия! Не боится! Это небось не при фашистах? Белый день на дворе. В лучшем виде поедет. Как на качелях-каруселях».
«Ты что, Роль-игрек, качелей-каруселей боишься?» — спросил он меня.
«Чего это вдруг? – обиделась я. – И качелей не боюсь, и каруселей, и «орчика» тоже не боюсь. Мы же с папой на этом «орчике» сюда приехали».
«Вот и молоток!» — сказал дядька Пахом.
Он отогнал от меня Тасю, высунул голову в дырку, крикнул кому-то: «Вира! Вира! Поднимайте мелкоту!» — и вытолкнул меня из дырки.
Сначала я повисела немножко над самой водой и покачалась на качелях. А потом медленно-медленно поехала вверх. Здорово!
Еду и, как велела мне Тася, не смотрю ни на верх, ни на низ.
Смотрю прямо в стенку, прямо носом в нее тыкаюсь.
Сначала это было интересно – стенка красивая, зеленая, с камешками.
А потом мне все эти камешки надоели – я наплевала на Тасю и… раз… посмотрела наверх.
Посмотрела и… ой!..
Высоко-высоко я увидела большой голубой круг.
Я смотрела и смотрела на этот круг, и он становился все больше и больше, как воздушный шар, когда его надувают.
Я хотела смотреть еще и еще, но в нем вдруг появилась какая-то черная голова и закричала: «Роль-игрек! Роль-игрек!»
И знаете, кто это был?
Это был наш дядя Степа.
Дядя Степа ждал меня наверху и кричал мне оттуда:
