Серафима вдруг покраснела. Ей стыдно стало своих слов.
Оба промолчали больше минуты.
- Зачем... унижать себя! - вымолвил первый Теркин и почуял тотчас бесполезность своих слов.
- Унижать!.. - повторила она без слез в голосе, а каким-то особенным полушепотом. - Унижать! Разве я могу считаться с тобой! Пойми! Милостыни у тебя просят, а ты с нравоучениями!
Это его задело. Он поднял голову, строже взглянул на нее, и она ему показалась жалка уже на другой лад. Что же из того, что она не может жить без него? Как же ему быть со своим сердцем?.. Любви к ней нет... Ваять ее к себе в любовницы потому только, что она красива, что в ней темперамент есть, он не позволит себе этого... Прежде, быть может, и пошел бы на такую сделку, но не теперь.
От всего ее существа, даже и потрясенного страстью, повеяло на него только женщиной, царством нервов, расшатанных постоянной жаждой наслаждений, все равно каких: любовных или низменно-животных. Психопатия и гистерия выглядывали из всего этого. Не то, так другое, не мужчина, так морфин или еще какое средство опьянять себя. А там - исступление клинических субъектов.
Запах сильных духов шел от нее и начал бить его в виски. Этот запах выедал из сердца даже хорошую жалость, какую она пробудила в нем несколько минут назад.
- Не хочу лгать, Серафима, - сказал он твердо и сделал движение, которым как бы отводил от себя ее стан.
- Я не требую... Не гони!
- Не гнать! Значит, жить с тобой... жить... Иначе нельзя... Я не картонный. А жить я не могу не любя!
- Боишься? - перебила она и с расширенными зрачками уставилась на него.
- Боюсь?.. Да! Не стану таиться. Боюсь.
- Чего?
- Все того же! Распусты боюсь!.. Тебя никакая страсть не переделает. Ты не можешь сбросить с себя натуры твоей... С тобой я опять завяжу сначала один ноготок в тину, а потом и всю лапу.
- А теперь ты небось праведник?
Она достала шляпку, стала надевать ее.
- Не праведник. Куда же мне!..
- В гору пошел... Крупным дельцом считаешься.
- Потому-то и должен за собою следить... чтобы деньга всей души не выела.
Серафима поднялась на ноги одним движением своего гибкого тела.
- И все это не то!
Щеки ее мгновенно побледнели, глаза ушли в орбиты.
- А что же? - тихо спросил Теркин.
- Не барышню ли присматриваешь? - Она указала правой рукой в сторону дома. - Вместе с усадьбой и породниться желаешь?.. Ха-ха! И на такого суслика, как эта толстощекая девчонка, ты меняешь меня... мою любовь!.. Ведь она не женщина, а суслик, суслик!..
Слово это она схватила с злорадством и готова была повторять до бесконечности.
- Почему же суслик? - остановил ее Теркин и тоже поднялся.
Они стояли близко один к другому, и дыхание Серафимы доходило до его лица... Глаза ее все чернели, и вокруг рта ползли змейки нервных вздрагиваний.
- Ну, да!.. Мы влюбляем в себя крупичатые, раздутые щеки... И дворянскую вотчину нам хочется оставить за собою. А потом в земцы попадем... Жаль, что нельзя в предводители... Ха-ха!..
Смех ее зазвучал истерической нотой.
- Полно, Серафима! Как не стыдно!.. - еще раз остановил он ее.
- Если так... на здоровье!.. Прощай!
Она начала было выгибать на особый лад пальцы и закидывать шею, переломила себя, перевела плечами, натянула перчатки, отряхнула полы пальто, повернулась и пошла вверх, промолвив ему:
- Владей своим сусликом!.. Совет да любовь!.. Провожать меня не надо - найду дорогу... Дорогу свою я теперь знаю!..
Он не стал ее удерживать и смотрел ей вслед. Серафима пошла порывистой поступью и стала подниматься по крутой тропинке, нервно оправляя на ходу свою накидку.
Следовало бы проводить ее, объяснить как-нибудь хозяевам такой быстрый отъезд странной гостьи: она ведь прислала сказать с человеком, что явилась "по делу". Ему не хотелось вставать с земли, не хотелось лгать.
Не мог он заново отдаться этой женщине. Обвинять ее он ни в чем не способен. Протянуть ей руку готов, но ведь ей не того нужно. "Или все, или ничего" - так всегда было в ней и всегда будет. От него в лице этой разъяренной женщины уходил соблазн, власть плоти и разнузданных нервов. Он облегченно вздохнул. И сейчас же всплыло в душе стремление к чему-то другому. Надо перестать "блудить" - ему вспомнилось слово Серафимы, из первой их любовной борьбы, когда она ему еще не отдавалась. К чему непременно искать страсти? - Разве не лучше, когда сближение с женским существом - доброе дело?.. Простой мужицкий брак, только без корысти и жесткости. Судьба посылает молоденькую девушку, здоровую, простодушную - делай из нее что хочешь, вызови в ней тихое и прочное чувство, стань для нее источником всякой правды, всякого душевного света. Если ты не возьмешь ее, она сгинет, потому что она беспомощна.
Теркин все еще не двигался с места.
Покажись на верху обрыва светлое платье Сани - он бы вскочил и окликнул ее. Как будто что-то виднеется за деревьями. Не ищут ли его? Мелькнуло что-то темное. Он стал пристально всматриваться и узнал фигуру Хрящева.
- Антон Пантелеич! - крикнул он ему снизу. - Я здесь! Спускайтесь.
Хрящев ускорил шаг и спустился к нему прямо по пригорку, с картузом в руках, немного запыхавшийся.
- К вам, Василий Иваныч, гонцом. Сейчас отъявился и нашел там всех господ Черносошных в большом волнении. Позволите присесть маленько на травку?
- Садитесь. Что же такое?
Теркин спросил это с некоторой тревогой в голосе.
- Да сюда какая-то госпожа к вам приезжала. Я разминулся с ней у ворот... В коляске... Шляпка такая с цветами, и вообще с большим эффектом. - Ну, и что ж?
- Меня сейчас все обступили. И горбуля, и братец их... и ловкач таксатор: что, мол, за особа? Не желает ли как-нибудь помешать продаже?.. Уж не знаю, почему они так вдруг заподозрили. Говорят, по делу приехала, Василия Иваныча увела в сад, и сначала в беседке сидели, а потом вниз пошли. И в недолгом времени барыня эта прошла цветником в экипаж... В большом находятся смущении и просили вас отыскать. Ха-ха!.. А вы в целости и невредимости находитесь!
- Так они испугались не насчет того, что барыня эта в меня купоросным маслом плеснет, а насчет нашей купли-продажи?
- Известное дело. Однако должен присовокупить, Василий Иваныч, что барышня в смущении и насчет именно вас, не случилось ли чего... Проводила меня на балкон и тихонько проронила: дайте, мол, мне знак... может, что-нибудь нужно... Я по аллее похожу, говорит.
- Александра Ивановна?
- Так точно... И в глазках мельканье. Очень в ней много еще этой младости переливается.
Теркин сел и подобрал ноги. Его потянуло наверх, но ему не хотелось показать это сейчас Хрящеву.
- Спасибо, Антон Пантелеич, - заговорил он мягким деловым тоном. - Покончили с обзором дальнего урочища?
- Покончил, Василий Иваныч.
- И что нашли?
- Порубочки есть... болотца два. Немало и старых гнилых корчаг. Но в общем не плохо.
- А я вас могу порадовать: того жуличка в красном галстуке сегодня же фьють!
- Подорожную изволили прописать ему?
- Прописал.
Хрящев присел сразу на корточки и сбросил на траву свой белый картуз. Лицо его повела забавная усмешка с движением ноздрей. Теркин рассмеялся.
- Василий Иваныч!.. Кормилец!.. Позвольте вас так по-крестьянски назвать. Ей-Богу, я не из ехидства радуюсь... Только зачем же к вашему чистому делу таких мусьяков подпускать!..
И, точно спохватившись, Антон Пантелеич нагнулся к Теркину и шепотом спросил:
- Как же... к милой барышне сами подниметесь или мне прикажете ее успокоить?
- Я сам.
Одним взмахом встал на ноги Теркин и оправился.
- Александра Ивановна там, в аллее?
- Так точно. Около беседки ее найдете. А мне позвольте здесь маленько поваляться. Очень уж я полюбил этот парк, и так моя фантазия разыгрывается здесь, Василий Иваныч... Все насчет дендрологического питомника...
- Будет и питомник... Как вы называете? Ден... Ден...?
- Это по-ученому: дендрологический, а попросту: древесный.
- Все будет, Антон Пантелеич. Все будет! - радостно крикнул Теркин и почти бегом стал взбираться по откосу, даже не цепляясь за мелкую поросль.
Наверху мелькнуло светлое платье Сани. Она шла к беседке. Там началось их объяснение с Серафимой какой-нибудь час назад.
Почему-то - он не мог понять - вдруг, в свете жаркого июльского дня, ему представился голый загороженный садик буйных сумасшедших женщин, куда он глядел в щель, полный ужаса от мысли о возможности сделаться таким же, как они. И не за Серафиму испугался он, а вон за ту девчурку, за ту, кого она назвала презрительным словом "суслик". Не пошли его судьба сюда - и какой-нибудь негодяй таксатор в красном галстуке обесчестил бы ее, а потом бросил. Она стала бы матерью, не выдержала бы сраму - и вот она на выжженной траве, в одной грязной рубашке, и воет, как выла та баба, что лежала полуничком и что-то ковыряла в земле.
