используя беспредел, еще немного урвать, ухватить, еще немного украсть…
Ну и, конечно, напакостить, елико возможно.
Взрывать Тирасполь, как взрывали перед уходом Одессу, смысла не было.
Столица-то она, конечно, столица, но что с нее возьмешь?
Старый железнодорожный вокзал, театр, естественно, драмы и комедии, несколько обшарпанных церквей да одна центральная улица – Покровская, застроенная двухэтажными и трехэтажными «высотками». В основном же – одноэтажные частные домишки, многие даже уже покинутые хозяевами, бежавшими на запад.
Так что единственная возможность напакостить – это расправиться с оставшимися в городе жителями – уничтожить их или угнать куда-нибудь.
Начали с тюрем. В тюрьме, устроенной в помещении детских яслей на Бородинской площади, расстреляли около 1000 мужчин, а в смежном с яслями детском саду – 200 женщин и детей. Большая часть расстрелянных были евреи. [Донесение комиссара воинской части № 43153, гвардии майора Куперштейна. Партийный архив ЦК КП Молдавии, ф. 51, оп. 2, д. 47. Подлинник.]
А вот с массовым угоном населения вышла неувязка.
Угон, конечно, планировали – провели специальную регистрацию мужского населения и даже снабдили мальцов, не имевших паспортов, чем-то вроде удостоверений личности – а вот угнать не успели.
Во-первых, русские подкузьмили – бросились на Тирасполь, как скаженные, а во-вторых, чиновники примарии и полиции, в обязанности которых входил угон, разбежались.
Так и случилась, что действовать пришлось без всякого плана – мужчин стали хватать на улицах, не спрашивая удостоверений личности и не интересуясь ни возрастом, ни другими, бесполезными в данном случае, «биографическими данными».
И наверное, как всегда бывает в таких случаях, на защиту сыновей и мужей встали матери и жены. Они прятали своих мальчишек, больших и маленьких, где придется, кто лучше, кто хуже, лишь бы они не попали в лапы живодеров.
Янкале тоже нужно было спрятать, тем более, что он выглядел старше своих лет и ему в процессе подготовки к угону даже выдали в полиции Тирасполя то, уникальное, удостоверение, где он фигурировал, как Яков Лукован и «рус» по национальности.
Спрятать Янкале помогли соседи.
Несколько мужиков сговорились схорониться в подвале одного брошенного хозяевами дома и согласились прихватить мальчишку.
Подвал представлял собой одну небольшую комнату, в которую вели несколько деревянных ступеней из коридорчика. Дверь была достаточно прочной, а единственное небольшое окно утоплено в приоконную яму и задраено внешними деревянными ставнями.
С наступлением сумерек, 11 апреля 1944-го, мужики пробрались в подвал. Туда же Фаничка привела Янкале.
Дверь заперли и завалили на всякий случай камнями и всякой рухлядью, окно и без этого было задраено, что придавало дому необходимый заброшенный вид.
Так неожиданно Янкале впервые в жизни оказался без мамы и без бабушки в темном подвале в компании незнакомых мужиков, которым в эти минуты не было никакого дела до прибившегося к ним мальчишки.
Мужики молчали. Они и в обычное время не были расположены к «салонным беседам», а тут и подавно, хотя любой пустой разговор помог бы им скоротать время и, может быть, избавил от страха. Но они молчали.
А Янкале?
Как чувствовал себя 13-летний мальчишка, оказавшийся в этом подвале? Как чувствовал себя мальчишка, который прекрасно понимал, что его ждет в случае, в случае…
И хотя он старался не думать об этом проклятом «случае», ему было страшно.
Очень страшно…
Там, на улице, за плотно задраенными ставнями, что-то происходило. Оттуда в подвал проникали странные пугающие звуки: крики, выстрелы…
А здесь, в подвале, было темно и тихо. Воздух был спертым, наполненным запахом крепкой домашней махры и самогонного перегара.
Янкале примостился на колченогом стуле у самого входа в подвал. Трое мужиков устроились на длинной деревянной скамье, а четвертый, видимо, самый денежный и полнотелый, улегся на голую сетку ржавой железной кровати.
Этот четвертый, которому посчастливилось принять горизонтальное положение, вскоре задремал и теперь оглашал подвал мерным храпом, перемежаемым громкими вздохами и всхлипами.
При каждом таком всхлипе Янкале, дремавший на своем стуле, вздрагивал, открывал глаза и вначале не мог понять, куда это он попал и где его мама.
А вспомнив, сжимался от страха и ставшими вдруг ледяными пальцами впивался в жесткие края стула, как будто бы этот скрипящий колченогий стул был его единственным другом и мог защитить?!
Время тянулось медленно.
А потом, как будто бы окончательно остановилось, зависло в махорочно-самогонном воздухе подвала и, казалось, уже навеки.
Но около 3-х часов утра вдруг неожиданно стихли крики и выстрелы и наступила тишина. Тревожная, подозрительная и, может быть, еще более пугающая, чем крики и выстрелы, ставшие уже привычными.
Янкале вжался в ставший родным ему стул, и пальцы, впившиеся в края его, побелели.
Мужики, сидевшие на скамье, стали прислушиваться и озираться, словно могли расслышать что-нибудь в этой, неведомо откуда взявшейся тишине или разглядеть что-либо в кромешной тьме подвала.
И даже улегшийся на кровать мужик перестал храпеть, вздыхать и всхлипывать. Проснулся, что ли?
И тут… тишина взорвалась.
Взорвалась и раскололась на множество кричащих и голосящих голосов.
Слов нельзя было разобрать, но было понятно, что что-то произошло, случилось, и то, что случилось, не страшное, не угрожающее, а скорее, радостное.
Постепенно крики приблизились.
Теперь кричали уже у самого окна, и можно было разобрать слова и даже угадать кричащих.
«Выходите! – кричали своим мужикам бабы-соседки, с восторгом выламывая деревянные ставни. – Выходите! Наши пришли!»
«Яшенька! – кричала Фаничка. – Как ты там? Вылезай! Все в порядке! Все кончилось!»
Мужики заторопились, все разом бросились к окну и стали неловко тянуть на себя разбухшую за зиму раму. Рама нехотя поддалась, открылась, и мужики, беззлобно толкаясь и матерясь, один за другим полезли в окно.
Янкале топтался сзади. Но в конце концов и он подобрался к окну и выбрался из этой тюрьмы на волю.
Тот день, 12 апреля 1944-го, был теплым и солнечным, и, хотя не звучала музыка и стены домов еще не успели украситься лозунгами и портретами вождей, город выглядел празднично.
От безглазого остова Театра драмы и комедии, над которым уже развевался красный флаг, по Покровской шли освободившие Тирасполь войска 37-й армии 3-го Украинского фронта.
А на тротуарах толпились жители Тирасполя и…
И, нужно сказать правду, особого ликования они не проявляли, «ура» не кричали, кучулы в воздух не подбрасывали и выглядели несколько растерянно, словно еще никак не могли осознать происшедшее.
Желаемое, конечно, желаемое и, вместе с тем, неожиданное и пугающее.
Ну вот, ну вот и красные. Новая власть…
Новая власть, и, кто его знает, как еще это все обернется?!
Фаня и Янкале тоже в то утро стояли здесь, на
