- Боже мой, кого я встречаю! - произнес он.
Лябьев с трудом узнал столь дружественно заговорившего с ним господина и ответил довольно сухо:
- Благодарю вас, и я радуюсь, что встретился с вами.
- И что ж, вы поигрываете здесь, как и в наших благословенных местах, в картишки?
- Играю.
- Позвольте мне явиться к вам и быть представленным вашей супруге? продолжал экс-предводитель заискивающим голосом.
- Сделайте одолжение! - сказал Лябьев и поспешил подойти к играющим, на которых устремлены были беспокойные взгляды всех зрителей.
Феодосий Гаврилыч внимательно вскидывал свой шарик и старался поймать его, - у него глаза даже были налиты кровью. Янгуржеев же совершал игру почти шутя, и, только как бы желая поскорее кончить партию, он подбросил шарик сильно по прямой линии вверх и затем, без всякого труда поймав его на палочку, проговорил:
- Стоп!.. Партия кончена!
- Стоп и я! - сказал на это Феодосий Гаврилыч.
Янгуржеев вопросительно взглянул на него.
- Но это шло на контру? - заметил он.
- Знаю! - отвечал твердым голосом Феодосий Гаврилыч. - Сколько же я проиграл?
- Тысячу рублей! - отвечал Калмык, сосчитав марки на столе.
- Поэтому я и стоп! - повторил самодовольно Феодосий Гаврилыч. - Я веду коммерческую игру и проигрываю только то, что у меня в кармане лежит! заключил он, обращаясь к прочим своим гостям.
- Это правило отличное, - похвалил его Янгуржеев. - Но если ты каждый день будешь проигрывать по тысяче, это в год выйдет триста шестьдесят пять тысяч, что, по-моему, стоит всякой скороспелки, которой ты так боишься!
- Ну, ты у меня, да и никто, я думаю, каждый день по тысяче не выиграет, - это будьте покойны! - говорил с уверенностью Феодосий Гаврилыч.
- Да вот выиграл же я нынешней весной у тебя на мухах пятьсот рублей.
- Что ж из того? - возразил с упорством Феодосий Гаврилыч. - Это ты не выиграл, а пари взял!
- Мне все равно, - отвечал Калмык, - лишь бы деньги у меня в кармане очутились.
Хотя все почти присутствующие знали этот казус, постигший Феодосия Гаврилыча, однако все складом лиц выразили желание еще раз услышать об этом событии, и первый заявил о том юный Углаков, сказав:
- Но как же можно выиграть пари на мухах? - Гонку разве вы устраивали между ними?
- Нет-с, не гонку, - принялся объяснять Янгуржеев, - но Феодосий Гаврилыч, как, может быть, вам небезызвестно, агроном и любит охранять не травы, нам полезные, а насекомых, кои вредны травам; это я знаю давно, и вот раз, когда на вербном воскресеньи мы купили вместе вот эти самые злополучные шарики, в которые теперь играли, Феодосий Гаврилыч приехал ко мне обедать, и вижу я, что он все ходит и посматривает на окна, где еще с осени лежало множество нападавших мух, и потом вдруг стал меня уверять, что в мае месяце мухи все оживут, а я, по простоте моей, уверяю, что нет. Ну, спор, заклад и перед тем, как рамы надобно было выставлять, Феодосий Гаврилыч приезжает ко мне, забрал всех мух с собой, - ждал, ждал, мухи не оживают; делать нечего, признался и заплатил мне по десяти рублей за штуку.
- Да как же им и ожить, когда ты прежде того их приколол, чтобы я поспорил с тобой! - воскликнул, наконец, вспыливший Феодосий Гаврилыч.
- Я с осени еще приколол их! - отвечал хладнокровно Калмык.
- Ну, кому же, я вас спрашиваю, господа, придет в голову, как не дьяволу, придумать такую штуку? - отнесся опять Феодосий Гаврилыч к прочим своим гостям.
- Однако я придумал же, хотя я не дьявол! - возразил Янгуржеев.
- Нет, дьявол! - повторил настойчиво хозяин: проигранная им тысяча, видимо, раздражительно щекотала у него внутри. - А сегодня меня обыграть разве ты тоже не придумал? - присовокупил он.
- Конечно, придумал! - отвечал, нисколько не стесняясь, Калмык. Вольно тебе играть со мной; я этим шариком еще когда гардемарином был, всех кадет обыгрывал, - меня за это чуть из корпуса не выгнали!
- Понимаю теперь, понимаю! - говорил Феодосий Гаврилыч, глубокомысленно качая головой.
- Однако соловья баснями не кормят, - ты помнишь, я думаю, стих Грибоедова: "Княгиня, карточный должок!"
- Очень хорошо помню, и вот этот долг! - сказал Феодосий Гаврилыч и, вынув из бокового кармана своего чепана заранее приготовленную тысячу, подал ее Янгуржееву, который после того, поклонившись всем общим поклоном и проговорив на французском языке вроде того, что он желает всем счастья в любви и картах, пошел из комнаты.
Его поспешил нагнать на лестнице князь Индобский и, почти униженно отрекомендовавшись, начал просить позволения явиться к нему. Янгуржеев выслушал его с холодным полувниманием, как слушают обыкновенно министры своих просителей, и, ничего в ответ определенного ему не сказав, стал спускаться с лестницы, а экс-предводитель возвратился на антресоли. В конце лестницы Янгуржеева догнал Лябьев.
- К тебе не приезжать сегодня? - спросил он.
- Нет, никого порядочного не будет! А что это за князь такой, который давеча подскакивал к тебе? - проговорил Янгуржеев.
- Это наш губернский предводитель.
- Богат?
- Должно быть, особенно если судить по образу его жизни.
- Жаль, я этого не предполагал, - произнес Янгуржеев, как бы что-то соображая, и, проходя затем через залу, слегка мотнул головой все еще сидевшей там Аграфене Васильевне.
Та позеленела даже при виде его.
- Сколько мой старый-то дурак проиграл? - спросила она Лябьева и Углакова, когда те сошли вниз.
- Тысячу рублей всего! - отвечал ей последний. - Тетенька, не споете ли еще чего-нибудь? - прибавил он почти умоляющим голосом.
- Нет, - отвечала Аграфена Васильевна, отрицательно мотнув головой, очень я зла на этого Калмыка, так бы, кажись, и вцепилась ему в волосы; прошел тут мимо, еле башкой мотнул мне... Я когда-нибудь, матерь божия, наплюю ему в глаза; не побоюсь, что он барин; он хуже всякого нашего брата цыгана, которые вон на Живодерке лошадьми господ обманывают!
Видя, что тетенька была в очень дурном расположении духа, молодые люди стали с ней прощаться, то есть целоваться в губы, причем она, перекрестив Лябьева, сказала:
- Ну, да благословит тебя бог, мой соловушко!
- Благословите и меня, тетенька! - просил Углаков.
- Ты-то еще что?.. Чертеночек только! Хоть тоже, храни и тебя спаситель!
Все эти слова Аграфена Васильевна произнесла с некоторой торжественностью, как будто бы, по обычаю своих соплеменниц, она что-то такое прорекала обоим гостям своим.
Когда Лябьев и Углаков уселись в сани, то первый сказал:
- Хочешь у меня отобедать?
- А что у тебя такое сегодня? - спросил с любопытством последний.
- Ничего особенного!.. У нас обедает Марфина!
- Марфина у вас обедает?.. - повторил уже с разгоревшимися глазами Углаков. - В таком случае я очень рад!
- Вот видишь, как я угадал твое желание! - произнес опять-таки с своей горькой улыбкой Лябьев, хотя, правду говоря, он пригласил Углакова вовсе не для удовольствия того, но дабы на первых порах спрятаться, так сказать, за него от откровенных объяснений с женой касательно не дома проведенной ночи; хотя Муза при такого рода объяснениях всегда была очень кротка, но эта-то покорность жены еще более терзала Лябьева, чем терзал бы его гнев ее. - И приволокнись, если хочешь, за Марфиной, освежи немного ее богомольную душу! - продолжал он, как бы желая, чтобы весь мир сбился с панталыку.
Квартира Лябьевых в сравнении с логовищем Феодосия Гаврилыча представляла верх изящества и вкуса, и все в ней как-то весело смотрело: натертый воском паркет блестел; в окна через чистые стекла ярко светило солнце и играло на листьях тропических растений, которыми уставлена была гостиная; на подзеркальниках простеночных зеркал виднелись серебряные канделябры со множеством восковых свечей; на мраморной тумбе перед средним окном стояли дорогие бронзовые часы; на столах, покрытых пестрыми синелевыми салфетками, красовались фарфоровые с прекрасной живописью лампы; мебель была обита в гостиной шелковой материей, а в наугольной - дорогим английским ситцем; даже лакеи, проходившие по комнатам, имели какой-то довольный и нарядный вид: они очень много выручали от карт, которые по нескольку раз в неделю устраивались у Лябьева.
В то утро, которое я перед сим описывал, в наугольной на диване перед столиком из черного дерева с золотой инкрустацией сидели Муза Николаевна и Сусанна Николаевна. Последняя только что приехала к сестре и не успела еще снять шляпки из темного крепа, убранной ветками акации и наклоненной несколько на глаза; платье на Сусанне Николаевне было бархатное с разрезными рукавами. По приезде в Москву Егор Егорыч настоял, чтобы она сделала себе весь туалет заново, доказывая, что молодые женщины должны любить наряды, так как этого требует в каждом человеке чувство изящного. Говоря это, Егор Егорыч не договаривал всего. Ему самому было очень приятно, когда, например, Сусанна Николаевна пришла к нему показаться в настоящем своем костюме, в котором она была действительно очень красива: ее идеальное лицо с течением лет заметно оземнилось; прежняя девичья и довольно плоская грудь Сусанны Николаевны развилась и пополнела, но стройность стана при этом нисколько не утратилась; бледные и суховатые губы ее стали более розовыми и сочными. Изменилась, в свою очередь, и Муза Николаевна, но только в противную сторону, так что, несмотря на щеголеватое домашнее платье, она казалась по крайней мере лет на пять старше Сусанны Николаевны, и главным образом у нее подурнел цвет лица, который сделался как бы у англичанки, пьющей портер: красный и с небольшими угрями; веки у Музы Николаевны были тоже такие, словно бы она недавно плакала, и одни только ее прекрасные рыжовские глаза говорили, что это была все та же музыкантша-поэтесса.
