может показаться немного скучноватым». Но у него не было ощущения, что это обеспокоило ее. «О чем же мне еще с ней говорить? — со страхом подумал он. Он уже исчерпал все темы для разговоров. — Нет, пока я не уложу ее в постель, все так и будет выглядеть искусственным и натужным».
На обратном пути он завел ее в большой супермаркет. «Ты толкай, а я буду наполнять, — весело сказал он, вручая ей коляску. — А если тебе что-нибудь понравится, бери, не думая». Но она ничего не трогала, а когда он спрашивал, любит она то-то и то-то или хотя бы знает, что это такое, она только краснела, заикалась от смущения и ни разу не дала ясного ответа. «Ничего, — думал он, бросая очередную покупку в коляску, — у нее еще будет время привыкнуть к моим вкусам, целая жизнь».
Дома он снова предложил ей принять душ, но она с непонятным упрямством опять отказалась и потянулась было к телевизору, но он попросил ее помочь ему в приготовлении ужина, который решил накрыть на балконе, в лучах заката. Она приготовила салат, хорошенько промыв овощи и тщательно очистив помидоры. Резала она их каким-то особым способом, которому ее научили, как она сказала, в Южной Америке, и действительно у салата был чуть незнакомый и очень свежий вкус. Они сели друг против друга на балконе, глядя на полукруг солнца, выступавший над облаком, и Молхо думал: «Как хорошо, что детей нет в доме». Он решил рассказать ей подробнее о них, хотя она, казалось, не очень хотела говорить на эту тему. Они тревожат его, все трое, объяснял он. Омри в последнее время завел роман с женщиной, намного старше его, Анат кончила службу в армии, но так и не обзавелась бойфрендом и очень черство вела себя во время болезни матери. А главное, младший — он так рассеян и ленив, что ему грозит остаться на второй год. Но он, Молхо, несмотря ни на что, любит их всех, и очень привязан к ним, и должен заботиться об их будущем, ну и, само собой, все его имущество принадлежит им и только им одним. Она слушала его молча, рассеянно, ела с обычным аппетитом и время от времени поглядывала на запад, чтобы не упустить пожар заката, когда он взорвется гигантским пылающим костром на горизонте и зальет своим багровым светом стоящие на столе тарелки и чашки. Он стал описывать ей во всех подробностях, что у него есть, сколько стоит его квартира и что у него лежит в банке, а она все курила и курила, и он подумал: «Неужели это все та же пачка, которую она начала утром, или у нее в чемодане была запасная?»
Наконец она встала и пошла в ванную, и он пока помыл посуду, а когда она вышла из своей комнаты, на ней было уже другое платье — того же фасона, но других цветов, поживее, и он почувствовал облегчение. Ей явно шел вечерний свет — он сглаживал морщины и делал гладкой кожу, возвращая ей былую красоту. «Ты никогда не красишься?» — спросил он как бы между прочим, когда она уже стояла в ожидании перед ним, собрав волосы в косу и перебросив через плечо длинный ремешок черной матерчатой сумки. «Нет, — ответила она, — мне противно мазать всю эту гадость на лицо». Время уже поджимало, и они без остановок доехали до Акко, припарковались возле крепости крестоносцев и спустились в рыцарский зал, где на толстых каменных стенах оседала вечерняя сырость. В этот летний сезон публики было маловато, но Молхо тем не менее встретил кое-кого из знакомых — они кивали ему издалека, а некоторые подходили поближе, чтобы получше разглядеть его спутницу. «Яара», — представлял он ее, не добавляя ничего больше и с удовольствием замечая, что она производит хорошее впечатление. Были здесь и его давние друзья, врач с женой, которые тут же поспешили к нему, извиняясь, что давно не звонили. «Яара», — представил он ее, снова ничего не объясняя. Они с любопытством посмотрели на нее, явно удивленные простотой ее одежды, как будто вернувшей их к временам молодости, и стали расспрашивать ее, чтобы соотнести с каким-нибудь знакомым типом людей, но Молхо прервал эти расспросы, спросив об их сыне, учившемся вместе с его гимназистом: «Он тоже пошел в поход? Куда они отправились?» Но оказалось, что они понятия не имеют ни о каком походе, — их сын уехал несколько дней назад в Тель-Авив и ни словом не обмолвился ни о каком походе.
«Я думаю, что это будет камерная музыка, довольно сухая и даже трудная», — словно извиняясь, прошептал он, наклонившись к ней, когда они наконец уселись на твердых деревянных стульях напротив маленькой сцены, на которую поднялись музыканты Хайфского симфонического оркестра — скрипка, виолончель и контрабас. Однако в глубине души он гордился тем, что вводит ее сейчас в новый для нее мир ценностей, куда более серьезный и строгий, чем тот размытый и невразумительный мир, в котором обретается ее супруг. Она чуть обеспокоенно покачала головой и решительно выпрямила спину; словно приготовившись выстоять вопреки всему. «Ну, эта никогда не умрет», — с удовлетворением подумал Молхо, искоса поглядев на нее.
Музыка действительно оказалась сухая и тяжеловесная — едва лишь скрипка вступала с певучей мелодией, как виолончель и контрабас тут же заглушали ее, дробя мелодию на составляющие элементы. Вначале Яара и впрямь, видимо, пыталась прислушиваться, следя за каждым движением на сцене, но постепенно ее внимание стало рассеиваться, она начала с любопытством озираться, разглядывать присутствующих, и Молхо, состроив скорбную мину — мол, ничего не поделаешь, — тоже перевел взгляд со сцены на пол, лениво рассматривая просевшие каменные плитки под ее запыленными туфлями и эти ее аккуратно подвернутые носки, стойко пронесшие свою девственную белизну сквозь все испытания этого дня. Потом его взгляд поднялся по ее ноге, прямой и тоже девственно белой, по всей длине которой завивались светлые волоски, и недовольная гримаса исказила его лицо. «Как можно поцеловать женщину с такой растительностью на ногах?» — угрюмо подумал он. Но увидел, что она смотрит на него, и тут же улыбнулся ей в ответ. Интересно, она тоже размышляет о нем как о мужчине и разглядывает его исподтишка? И что же она по этому поводу думает? Ее приподнятый живот дышал как бы сам по себе, чуть поднимаясь и опускаясь, как будто бы ее неродившийся зародыш тоже грустно вздыхал,
