«…Женя, не переживайте, что так случилось с шарфом. Мама говорит, что дело уже ничем не выправить, все дело в шерсти. Но мы что-нибудь придумаем. Обязательно придумаем, Женя! Я поеду летом за город на работу и попробую найти шерсти, как в прошлый раз. И у вас снова будет шарф к следующей зиме, Женя, обещаю вам. А вы обещайте мне, что непременно наденете его следующей зимой! Обещайте, что сбережете себя!..»
Летом узкий и короткий шарф совсем прохудился на одной из некогда белых полосок из тонкой шерсти, а сами эти полоски стали не такими мягкими, как обычно. Женя уже не клал шарф под щеку, укладываясь спать. Но и расстаться с ним не мог — хранил его в вещмешке, перевозя с собой с места на место.
Письма из Владимира шли часто. Невидимая нить, соединившая зимой, незнакомых и таких далеких друг от друга людей, не прерывалась ни на месяц, и Женька с таким нетерпением их ждал, что удивлялся порой сам себе. Привычный округлый почерк наполнял его каким-то странным теплом, вселял в него уверенность, что с ним ничего не случится, даже в самом аду непрерывного огня и разрывов.
Особенно горячее стало в груди, когда в начале сентября вместе с письмом пришла чуть гнутая по краям карточка. Худенькая невысокая девушка, сидящая на стуле под широкими лапами комнатной пальмы. Остренький, чуть вздернутый носик. Идеальный овал лица под светлой лентой на темных волосах, свободно падающих на плечи. Платье с маленьким воротничком-стойкой и тонкими светлыми манжетами на рукавах. И большие громоздкие ботинки, явно не по размеру, которые девушка безуспешно пыталась укрыть от фотографа, скрестив ноги в лодыжках и пряча их куда-то под стул.
Милочка Муромцева. Не школьница и пионерка, как Женька отчего-то решил по первым письмам, а юная девушка, которая в 1942 году сдала экзамены на аттестат.
«…Простите меня, Женя, что решилась вам выслать карточку. Просто подумала, что вам бы хотелось взглянуть на адресата ваших писем. Снято этим летом, сразу же после выпуска. Я в этом году получила школьный аттестат, Женя, я не писала вам, кажется, об этом. Теперь работаю на швейной фабрике. Шьем много — и обмундирование, и белые халаты, и даже простыни для госпиталей. „Все для фронта“ — девиз тыла, и мы с гордостью выполняем его!»
И только в конце письма шли размытые чернильные строчки. Так больно ударившие Женьку чужой болью, скрытой за отстраненными словами: «Пришла похоронка на папу. Погиб 7 июля 1942 под деревней Авдеевка близ города Жиздры. А я даже не знала, что есть такой город, Женя. Теперь нашла его на карте, эту точку… Я прошу вас, Женя — берегите себя. Берегите себя, Женя!»
Женька долго не знал, что писать в ответ. Тяжело порой находить слова в таком случае. Да и какие слова смогут унять боль потери, заменить человека, которого уже не вернуть? Вместо этого впервые написал о том, что до сих пор не получил ни единой весточки от своих. Ни от матери, которая выехала в эвакуацию с маленькой дочкой, ни от отца, который летом прошлого года был в командировке в Харькове. Все пропали осенью 1941 года, словно в воду канули. И думать о том, что могло случиться с ними, было страшно. Хотя Женька все слал и слал запросы на установление любых сведений о его родных, да только все безуспешно.
«Женя, милый Женя», пришел ответ из Владимира, заставивший его тогда впервые за долгие месяцы почувствовать какой-то странный комок в горле. «Вы не одни на белом свете сейчас, пока нет никаких вестей о ваших родных. И я, и мама очень полюбили вас по вашим письмам. И пусть мы незнакомы лично — вы для нас самый родной и самый дорогой человек. Вы для меня самый-самый, Женечка!»
Под Новый 1943 год в полк, где служил Женя, пришла посылка. С подарками из Владимира — полотенцем и бритвенным набором, мешочком засушенных ягод шиповника и обещанным шарфом. На этот раз короче предыдущего, но полосы белой мягкой шерсти были шире, чем у прежнего, приводя его в какой-то странный восторг от подарка.
«Зачем вы так потратились, дорогие мои?» — спрашивал он их в ответном письме, смущаясь от того, что ничем не может их одарить в ответ. И испытывая невероятное желание в новогоднюю ночь попасть во Владимир, в маленький домик на окраине города с зеленой калиткой, как описала его Милочка. В комнату с занавесками в красные маки, к елке, наряженной бумажными самодельными игрушками и обманками из оберток от давно уже съеденных конфет. Увидеть Милочку не такую наивно-строгую, как на черно-белой фотокарточке, наконец-то увидеть ее улыбку, которую он так часто представлял себе в своих фантазиях. Но только закрывал глаза, прижимаясь щекой к мягкой шерсти шарфа, и проваливался в сон без сновидений, как это обычно бывает при усталости.
«Что случилось, Женя? Отчего вы молчите? Не молчите, напишите хотя бы пару строк, пусть даже нет ни одной свободной минуты для этого. Пара строк, чтобы не разрывалось сердце мамы… и мое…» «Женя, напишите хотя бы пару строк. Или если что-то с вами случилось, что-то даже страшное, все равно напишите! Вы же знаете, мы всегда поможем… примем… любого». И в последних письмах горькие вопросы: «Женя, отчего ты молчишь?! Женя…!»
Из Владимира приходили и приходили письма-треугольники, полные тревоги, со строками, размытыми кое-где из-за слез. С каждым новым письмом эта тревога разрасталась, превращаясь в панику, а строчки путались, наезжали друг на друга. Они летели через заснеженные просторы, а после через черные длинные полосы дорог на фоне едва наполняющихся первой зеленью лугов, через желтое золото полей и снова через белое полотно зимы…
Они летели через длинные недели и месяцы, через расстояния, которые только множились с каждым продвижением армии на запад. Упрямые, они не хотели сдаваться и по-прежнему пытались найти адресата, который так и не получал их. Иногда они пропадали при пересылке, иногда возвращались обратно во Владимир, в руки изрядно похудевшей и как-то погасшей от горя девушке, роняющей слезы на ровные строчки швов, которые выводила швейная машинка. Но Мила все равно садилась за стол, возвращаясь домой после смены на фабрике, и писала в никуда.
«Нет, не может быть, что так случилось! Не может быть, что тебя поглотила война, это прожорливое чудовище, взявшее жертву из каждой семьи нашей страны! Я не могу тебя отдать ему, этому чудовищу… только не тебя!», — писала девушка, поправляя на запястье белую толстую нить, которую намотала себе из тонкой пряжи. Часть нитей, что были вплетены в незамысловатый узор при вязании полосатого шарфа.
Целый платок ушел на этот моток. Платок, который она выменяла на свои туфли. Из тонкой кожи, на низком, но таком красивом каблучке. Эти туфли купил ей отец, когда ездил в Москву осенью 1940 года. Как подарок к выпускному через два года. Ее первые «взрослые» туфли, о которых она мечтала. И которые без раздумий выменяла на рынке на белое пушистое чудо, ведь ей так хотелось связать Жене шарф! А оставшуюся шерсть купила на те скромные накопления, что удалось собрать за несколько месяцев, старательно складывая каждый рубль, полученный за тяжелый монотонный труд швеи.
— Мила! — тронула как-то старшая смены девушку за плечо, пытаясь перекричать шум швейных машинок. — Беги скорее домой, я доделаю за тебя! Говорят, к тебе от матери прибежали! Срочно нужно идти!
Мама, кольнуло в сердце тут же, и Милочка сорвалась с места тут же, белая от испуга. Мама была последней из тех дорогих сердцу людей, что остались с ней. И потерять маму… Потому и бежала изо всех сил до самого дома, стараясь не поскользнуться на льду раскатанной грузовиками улицы.
Но Антонина Васильевна была не в постели, как думала увидеть мать Милочка, а суетилась возле стола, накрытого парадной бархатной скатертью, ставя тарелки и раскладывая вилки. Резко обернулась на стук входной двери, и Мила поразилась, каким счастьем светилось лицо матери. А потом заметила краем глаза светлое пятно на вешалке с верхней одеждой. Так и села прямо там, у входа, когда перестали вдруг держать ноги.
Полосатый шарф висел на крючке поверх офицерской шинели с четырьмя маленькими звездочками на полосках погон. Она протянула руку и стащила шарф с этого крючка, а потом уткнулась в него лицом, вдыхая запах табака и кожи. И завыла в этот шарф, чувствуя, как распрямляется тугая пружина в груди.
