Джеймс Планкетт - Один зеленый цвет

Джеймс Планкетт

ОДИН ЗЕЛЕНЫЙ ЦВЕТ {*}

{* Зеленый цвет - национальный цвет Ирландии. В названии рассказа иронически обыгрываются слова старой ирландской песни:

Когда иначе, чем сейчас, начнет расти трава

И спрячет свой зеленый цвет весенняя листва,

Тогда сменю на шапке цвет, но до тех страшных лет

Велит господь, чтоб я носил один зеленый цвет.

(Здесь и далее - примечания переводчиков).}

К мысли подкинуть чемодан с бомбой замедленного действия в гостиницу Мерфи, чтобы взорвать участников торжественного обеда, Джозеф Недоумок пришел не в результате основательного и тонкого расчета, как сделал бы профессиональный заговорщик. Да он и не был заговорщиком. Своим простым нехитрым умом он сообразил, что чем раньше Балликонлан освободится от Мерфи, первого богача и столпа города, и Лейси, председателя Гэльской лиги {Гэльская лига была основана в 1893 году с целью возрождения почти вышедшего из употребления гэльского языка и кельтско-ирландской культуры.}, и отца Финнегана, приходского священника, а вкупе с ними и от других светочей меньшего масштаба Гэльской лиги и бывшей ИРА, тем лучше будет для Балликонлана, да и для Ирландии в целом. Раздобыть бомбу труда не составляло. Бомба хранилась у Джозефа еще со времен беспорядков, когда его брат рисковал жизнью, Мерфи же в пекло не лез, а только отдавал приказы и присваивал себе чужие заслуги. Бомбу - тяжеленную, нескладную штуковину сварганили в сборочных мастерских Дублинской железнодорожной компании и вынесли оттуда вместе с несколькими другими бомбами, поначалу их собирались использовать против англичан, впоследствии - против самих ирландцев. Джозеф мог ее завести и свято верил, что тут все пройдет без сучка, без задоринки. Мысль подкинуть бомбу в чемодане он почерпнул из "Айриш католик таймс", где в душераздирающих выражениях описывалось подобное же преступление против испанского духовенства. Так как при этом погиб от ран один архиепископ-ирландец, газета расписала покушение в мельчайших деталях. Дело стало за чемоданом. Чемоданом Джозеф разжился у Перселла, школьного учителя. Ради Перселла, а также и всего цивилизованного мира он решил разом покончить со всей этой шайкой.

Перселл относился к нему по-доброму. С такой добротой к нему не относился никто с тех самых пор, как его брата выжили из города после вполне невинной, но крайне неосмотрительной попытки убежать с дочкой Мерфи. В гражданскую войну, когда Джозефову брату и Мерфи приходилось подолгу бывать вместе, чтобы обмозговывать разные операции, молодые люди сталкивались в самое разное время дня и ночи и полюбили друг друга. И несмотря на то что Мерфи вышел в богачи и столпы города и Джозефов брат теперь был никак не пара его дочери (у него не было ни кола, ни двора), с наступлением мирного времени их привязанность не угасла. И еще долгие месяцы после изгнания любимого девушка горевала и куксилась, но в конце концов покорилась воле отца и вышла замуж за его бывшего врага, человека, который в гражданскую войну сражался против них, зато теперь стал членом местного совета и членом правительства. Ничего удивительного, что Мерфи забыл старые раздоры. На людях они готовы были перервать друг другу глотки, келейно же действовали по принципу: ум хорошо, а два лучше. Так что, когда дочка в конце концов образумилась, Мерфи мог поживиться разом в обоих лагерях. Весть о том, что и Перселл вынужден покинуть Балликонлан, опять же из-за Мерфи, произвела на Недоумка совершенно неожиданное действие. Из сумятицы обид родилось чувство цели, направления. Недоумка вдруг осенило, зачем он хранил бомбу все эти годы.

Перселл стал привечать Недоумка чуть не сразу по приезде в Балликонлан. Извозчик Патрик Хеннесси дал ему знать, когда приедет учитель, и Джозеф встретил его на станции. За свою помощь он был щедро вознагражден, и с тех пор стоило Перселлу приехать в город за продуктами, как откуда ни возьмись появлялся Недоумок и следовал за ним по пятам. Перселл, со своей стороны, симпатизировал Недоумку и жалел его. Когда он видел, как Недоумок бредет по городу и дети издеваются над его заячьей губой, а лавочники шугают его от дверей, у жалостливого по натуре Перселла щемило сердце. Джозеф брился от случая к случаю, и, несмотря на вполне зрелый возраст, лицо его поросло неопрятным клочковатым пухом, как у подростка. Перселлу он казался голодным и неприкаянным. Впечатление это было обманчивым, потому что Недоумку перепадало множество мелких подачек, которые он принимал, умело скрывая свое презрение к благодетелям.

- Я слышал, вы взяли Недоумка в услужение, - сказал Перселлу отец Финнеган чуть не на следующий день после этого события.

- Да, отец мой.

- Не уверен, что ваш выбор удачен. Во-первых, он, как вы знаете, слабоумный.

- Знаю, отец мой. Но ведь сказано: "Пустите детей приходить ко мне и не возбраняйте..."

- Вы говорите - не возбраняйте, Перселл? - Брови отца Финнегана сошлись на переносице. - Он не посещает мессу... Но, я вижу, вы и это не возбраняете?

- Мне очень жаль, что он не ходит к мессе. Но если бы с вами или со мной обходились, как с Джозефом, неизвестно еще, хотелось бы нам идти на люди.

- Ваше сострадательное сердце делает вам честь, Перселл. Но суть в другом: когда мой викарий осудил его брата за попытку соблазнить младшую дочку Мерфи, Джозеф сказал, что викарию дали на лапу.

Перселл грустно улыбнулся.

- Верно, - продолжал отец Финнеган. - Любой из моих прихожан мог так сказать в припадке раздражения. Зато мессу ни один из них не пропустит. Отец Финнеган был дородный, седовласый, краснощекий. Чтобы побороть природную вспыльчивость, он завел привычку полировать нос пальцем и сейчас усиленно этим занимался. - Возможно, он не отвечает за свои поступки и, наверно, не ведает, что творит. И тем не менее его поведение предосудительно.

Невзирая на все предупреждения, Перселл поселил Недоумка у себя. Они жили в домике сразу за Балликонланом, на взгорке, с которого вечерами открывался вид на отнюдь не залитый огнями город. Балликонлан лежал в долине между двумя взгорками, уже несколько веков он пятился все дальше от реки, порой норовившей выйти из берегов, чем лишил себя возможности хоть иногда да внести какое-то разнообразие в свою жизнь. В первый свой месяц здесь Перселл как-то прошел весь город из конца в конец и обнаружил, что, когда по сигналу одного гудка закрываются мельницы Мерфи, а его же пуговичная фабрика прекращает работу, жителям ничего не остается, кроме как слоняться по центральной площади, где размещено большинство пивнушек, или играть в расшибалочку на зеленой полянке, где дорога на выходе из города разветвляется. Порой железная дорога манила его за собой, и он бесцельно брел по рельсам, поднимался вслед за ними на гору, спускался на вересковые пустоши - безлюдные болотистые просторы, в которых отражалось непередаваемо унылое небо. Время от времени он заглядывал в гостиницу Мерфи, где в баре, перед тем как пойти на боковую, неизменный коммивояжер коротал часок-другой, прихлебывая виски и приводя в порядок счета. Именно в эту пору освоения города его осенила мысль основать хор. Он играл на рояле и на органе и еще в бытность свою помощником учителя в Дублине ставил с учениками оперы в честь окончания учебного года. Через учеников он залучил и кое-какую молодежь сыновей и дочерей соседних фермеров; они же в свою очередь завербовали своих друзей из числа фабричных. Спевки - поначалу совершенно стихийные и для самого что ни на есть узкого круга - постепенно стали притягивать все больше народу. Раз в неделю в школу съезжалась молодежь, по преимуществу на велосипедах, а со временем, когда спевки стали так же стихийно завершаться танцами, на них повадились ходить и те, кто не пел в хоре. Хор разрастался как-то помимо Перселла и приковывал к себе внимание всего города. Молодежь наконец-то почувствовала, что и в Балликонлане есть куда себя девать.

Какое значение имеет его хор, Перселл осознал, только получив письмо от Лейси из Гэльской лиги; Лейси от имени комитета порицал Перселла: как мог тот выбрать темой своей лекции английскую хоровую музыку, когда ирландская музыка находится в столь прискорбном небрежении. Знакомое чувство тоски нахлынуло на Перселла. Не первый год он учительствовал и не первый раз приходилось ему отражать наскоки ревнителей возрождения национальной культуры. Однако у него не хватило мужества оставить без ответа письмо, за которым стояла вся политическая машина, и он пригласил Лейси на репетицию. Он ожидал увидеть облаченного в грубый твид увальня, неистового патриота из какой-нибудь глухой деревушки на берегу Атлантического океана. Вопреки ожиданиям, перед ним предстал лощеный субъект в котелке, с озабоченным выражением лица, которое не скрадывали даже холеные нафабренные усы. На нем была безукоризненно белая рубашка с ослепительным стоячим воротничком и темный костюм. На лацкане у него золотился значок Гэльской лиги. Массивная золотая цепочка, выпущенная двумя симметричными петлями на жилет, придавала ему особую солидность. Лейси приветствовал Перселла по-ирландски, но когда тот ответил ему по-английски, у Лейси явно отлегло от души. Хор исполнил несколько песен, Лейси выслушал их благосклонно, но нетерпеливо.