Юрий Буйда - Сумма одиночества

Не любо — не слушай, а лгать не мешай.

Солдат не удивился и не ужаснулся, увидев себя в зеркале: он не помнил, как выглядел до операции. Хирурги сложили его лицо из кусочков обожженной кожи, наложив семнадцать швов. «Чудо, что глаза целы, — сказал врач. — И ходить будешь, хоть и через запятую. Ты в рубашке родился, парень».

Спустя несколько месяцев сержанта выписали из больницы и демобилизовали. Была весна сорок шестого года. С чемоданом в руках парень спрыгнул на разъезде и, с трудом переставляя больные ноги, побрел по лесной дороге, которая часа через два привела его в деревню. Бездетная супружеская пара — хромой старик и опрятная нестарая женщина — пустила его на ночлег. К ужину солдат достал из чемодана тушенку и бутылку водки. Выпив, показал, что везет с собой в подарок родителям: несколько наручных часов, мужской костюм, консервы… Ночью он упредил старика, подобравшегося к нему с топором, и убил его ударом ножа. А потом навалился на полумертвую от страха женщину. Утром она стала ласково целовать его искореженное лицо, и он понял, что лучшей доли ему не нужно. Он смутно помнил, что, если идти по лесной дороге, можно добраться до родительского дома, но женщина сказала, что каратели сожгли все окрестные деревни. Он подарил ей золотые часы и кусок красивой ткани на платье, угостил тушенкой и водкой и снова привлек к себе. От хорошей еды, выпивки и мужской ласки она расцвела. Дня три они прожили как в угаре (она не проронила ни слова, когда солдат закопал тело ее мужа на задах огорода). Наконец он взялся за хозяйство, вспоминая, что такое топор и вилы.

Утром женщина истопила баню. Когда парень повернулся к ней спиной, она с ужасом уставилась на родинку в форме кленового листа, которую, когда он был маленький, так часто целовала. Парень обернулся, и она машинально прикрыла руками свои красивые полные груди. «Ты мой сын, — сказала она. — А он был твоим отцом. Неужели ты нас забыл?» Он покачал головой, недоверчиво глядя на нее.

Стоя к нему спиной, она торопливо надела бедное белье, сколола булавкой кофту-самовязку и бросилась в избу. Солдат с досадой посмотрел на свои опухшие ноги и стал одеваться.

Войдя в избу, он сразу увидел ее. Перевел взгляд на красный угол: лампадка была потушена, а иконку, прежде чем сунуть голову в петлю, женщина аккуратно задернула занавеской. Только тут до него дошло: она не лгала. Похоронив ее рядом с мужем, парень ослепил себя булавкой, которой она скалывала свою кофтенку, и отправился бродить по великой Руси, прося подаяние и рассказывая о своей жизни…

Эту историю поведал завсегдатаям Красной столовой огромный слепой старик в долгополом черном пальто, застегнутом на четыре пуговицы и одну булавку. Никто не знал, откуда он взялся.

— Вранье, — предположил Колька Урблюд.

— Слепые не врут, — возразила Феня.

Старик не был похож на человека, который хотя бы краем уха слыхал об Эдипе, Лае и Иокасте или читал Софокла. Но больше всего меня (много лет спустя)

поразили две детали из его рассказа: булавка и опухшие ноги. Узнав, что богами ему суждено погибнуть от руки сына, Лай велел Иокасте бросить младенца в лесу, проколов ему булавкой сухожилия. Приемный отец Полиб дал мальчику имя Эдип, что переводится как «с опухшими ногами». Эдип лишил себя зрения бронзовой фибулой — булавкой с одежды повесившейся Иокасты. Булавка и опухшие ноги явились из мрака античности в прокуренную Красную столовую, где за жестяной стойкой подремывала Феня, над головой которой висела жалобная книга с наклеенной на обложку фотографией Акакия Хоравы в роли великого воина Албании Скандербега.

Говорят, что художники делятся на ищущих Бога и ищущих имя Бога. На самом деле Бог и Его Имя — химическое целое. Игра ума и память сердца влекут художника с одинаковой силой.

Красная столовая занимала полуподвальное помещение со сводчатым потолком в старом кирпичном жилом доме. По вечерам здесь собирались лучшие в городке лжецы, краснобаи и брехуны, которые под Урблюдову гармошку и вечную котлету плели историю за историей — в них ценилась не правдивость, но занимательность.

Лотерея, клады, пьянство, тюрьма, охота и рыбалка, нечистая сила, женщины, силачи, Сталин, иностранцы — темы и сюжеты прихотливо сплетались, срастались, образуя причудливые узоры вроде тех милетских, о которых писал еще Апулей.

Полусумасшедший дядя Лепа вспоминал женщин, которых он познал в столицах освобожденной от нацизма Европы: почему-то все они были в комбинезонах и отдавались бравому солдатику в «пакгаузе на бидонном полу» (когда я работал в районной газете, он еженедельно присылал мне письменные версии этих историй — варшавскую, будапештскую, берлинскую и почему-то парижскую).

Иван Тихонин рассказывал о своей битве с зелеными чертями: на исходе запоя мужик принялся вилкой выковыривать чертей из руки и добрался до вены, после чего доктору Шеберстову пришлось зашивать его вдоль и поперек, а медсестрам — выносить кровь ведрами.

Юрий Михайлович Тетерин был единоличным держателем истории о Черной Кошке. Так называлась банда, орудовавшая в конце войны во Владимире. Молодчики выдрессировали черную кошку, которую сердобольные женщины подбирали у своего порога и поили молочком, а ночью коварная тварь ловко открывала изнутри задвижку и впускала татей.

Истории о женщинах и силачах объединялись фигурой Ванды Банды, которая голыми руками разрывала пополам живую кошку. Она работала грузчицей на мукомольном заводе и в одиночку освобождала вагон с зерном быстрее, чем бригада из пяти-шести человек.

История пастуха Толи Ячневского пользовалась неизменным успехом в исполнении самого героя. Однажды, когда пьяный Толя заснул, его собаки покусали громадного быка, цапнув его за самое-самое. Разъяренный бык, весивший чуть не тонну, выдернул стальной якорь, к которому был привязан толстенной цепью, разогнал псов и бросился на Толю. Пастух попытался спастись от зверя в бетонной трубе, проложенной под шоссе, но застрял. Его задница осталась снаружи. Страшным ударом бычина вогнал пастуха в трубу, после чего Толе пришлось поваляться в больнице и смириться с прозвищем «Бычья Жопа»…

Был в Красной столовой и свой резонер — учитель Терешков, любивший уличать рассказчиков во лжи. Он ярился и спорил с ними до посинения, пока однажды его не хватил удар. Пришлось вызывать «скорую». Очнувшись в машине и увидев над собой мрачное лицо известного мизантропа фельдшера Шильдера, Терешков испуганно спросил:

— Куда едем, Феликс Игнатьич?

— В морг.

— Но я же еще не умер!

— Так ведь мы еще и не приехали.

На постоялом дворе и в таверне, по пути к или в, во дворце или тюрьме, на биваке, в келье, больнице, казарме люди, рассказывая истории, стремились вызвать смех, сострадание либо страх. Но какую бы цель ни преследовали рассказчики, они хотели и хотят лишь одного — любви. Мне нравится мысль Иво Андрича о том, что в лице слушателя рассказчик обращается к человечеству, то есть и к себе в том числе, и тем самым удовлетворяет и собственную жажду любви, даже если и не осознает этого.

Ни Апулей, ни Боккаччо, ни умерший в 1612 году Шипионе Баргальи не писали рассказы в теперешнем смысле. Они создавали книги вроде «Золотого осла», «Декамерона» или «Забав, во время которых прелестные дамы и молодые люди развлекались пристойными и приятными играми, рассказывали новеллы и спели несколько любовных песенок». И даже когда появились газеты и журналы, рассказы поначалу печатались в них лишь как piece — кусочки, части чего-то. Еще герои Достоевского рассказывали друг другу «пиесы» и «поэмки», которые мы сегодня назвали бы вставными новеллами.

Современный рассказ, как мне кажется, родился в Германии, где уже в XVIII веке выходили сотни журналов, газет и альманахов, послуживших образцами не только для неофитов новоевропейской культуры, какими тогда были русские, но и для англосаксов, создавших журналы, кажется, лишь для того, чтобы печатать в них эссе и памфлеты. Не случайно лучшая в истории мировой литературы новелла — «Локарнская нищенка» Клейста — была напечатана 11 октября 1810 года (отчего бы, кстати говоря, не объявить этот день Днем новеллиста?) в «Берлинской вечерке».

Другой великий рассказчик — Эдгар По — вошел в литературу благодаря филадельфийской газете «Сатердей курир», которая на протяжении 1832 года опубликовала пять его текстов, включая «Метценгерштейн». В те времена американские газеты наперебой проводили конкурсы на лучший рассказ, стимулируя творческие поиски и подготавливая почву для взрыва, вынесшего к читателю Эмерсона и Торо, Мелвилла и Готорна. Французские газеты культивировали роман-фельетон, английские из номера в номер печатали Диккенса, русские не могли выйти в воскресенье без «подвального» рассказа (ну, например, без бунинского «Легкого дыхания»). А в наше время Генриху Беллю пришлось объясняться, почему он сочиняет короткие рассказы.