Евгений Марысаев - Рыжий черт

Серым якутским рассветом почтовый вертолет, захвативший меня из геологической партии, подлетал к крошечному селению из шести дворов, сиротливо жмущихся друг к другу среди буреломной тайги. Здесь мне предстояло получить продукты, встретить нового рабочего, скучавшего в поселке уже целую неделю, и рейсовым самолетом переправиться вместе с ним в партию.

Маленький «Антон» на лыжах уже поджидал меня внизу, на взлетной площадке; возле самолета замерла, наблюдая за нами, черная человеческая фигура.

Вертолет пошел на посадку и скоро повис над ровной снежной площадкой.

— Спустись по лестнице: снегу намело! — прокричал мне из кабины пилот.

Я закинул за плечи тощий рюкзак, распахнул дверцу и — запоздалое мальчишество! — прыгнул в воющий, словно мерзлыми ивовыми прутьями стегнувший по лицу вихрь.

Сугробы на площадке были выше колен, и опасался пилот не напрасно. Вертолет некоторое время еще повисел в воздухе, как бы удивляясь озорству здоровенного детины, потом с ревом стал набирать высоту.

Ко мне подбежал пилот «Антона», молодой парень в унтах, летном костюме и сдвинутом на затылок кожаном шлеме. Его брови и ресницы были в мохнатом инее.

— Послушай, это не телега. Сколько тебя можно ждать? — раздраженно спросил он.

Я с сомнением посмотрел на старый, облезлый «Антон». Он был похож на неказистую, в высшей степени измученную птицу, бессильно распластавшую по снегу крылья.

— Здесь ведь тебе не аэродром, а только кое-как приспособленная взлетная полоса. Честное слово, обратно на базу хотел лететь! — кипятился пилот.

— Ну, не переживай, старина, — сказав я. — Ведь я все-таки прилетел!

Странно, но столь сомнительный аргумент вроде бы несколько успокоил парня. Он пошел к машине, бросив на ходу короткое:

— Давай в темпе.

В полевых условиях Севера ненавидят бумажную волокиту. Оформление документов у якута-завскладом заняло всего лишь несколько минут.

— Можешь получать, — сказал он. — Помочь тебе погрузить?

— Спасибо, помощник есть, — поблагодарил я. — Новичок в юрте для приезжих остановился?

— А, это ваш... — догадался якут и чему-то-улыбнулся. — Там, там остановился.

К юрте для приезжих я шел с любопытством и даже с волнением. Мне, как и всем в партии, далеко не безразлично было узнать, что за человек новичок. Здесь тайга; живем мы в одном-единственном тесном бараке; человек в экспедиции проявляется быстро, и важно, чтобы новичок в отряде оказался добрым товарищем, надежным другом.

Я остановился у крайней бревенчатой юрты с плоской крышей и пнул ногою обледенелую дверь.

За ночь горница успела остыть. Мороз узорами разрисовал моховые швы между венцов. На верхних нарах в сморщенном спальном мешке что-то кряхтело и посапывало.

Я подошел к нарам и хлопнул ладонью по спальному мешку.

— Эй, приятель! Так можно заснуть и не проснуться. Здесь не Южный берег Крыма. Отдых кончился.

Спальный мешок сморщился еще больше, и из разреза показалась голова с копной ярко-рыжих волос. Потом вынырнуло совсем еще мальчишеское веснушчатое лицо. Веснушки были крупные, с горошину, четкие, будто нарочно подрисованные, и такие частые, что от них рябило в глазах. Затем распахнулись огромные, в пол-лица, зеленые кошачьи глаза и радостно уставились на меня.

— Наконец-то и про меня вспомнили!

— Мать честная, в кого ж ты такой конопатый? — невольно вырвалось у меня.

— А я и сам не знаю, — ничуть не обидевшись, даже весело ответил паренек, обнажая белоснежные, вкривь и вкось растущие зубы. — Мать и отец темные, а я рыжий. — Добавил, вроде бы похваставшись: — У меня не только морда, но и все тело конопатое... Тебе сколько лет?

— Тридцать.

Паренек продолжительно свистнул. Потом сказал:

— Пора на свалку. Небось, тоскливо жить в столь почетном возрасте?

— Хватит травить. Самолет ждет.

Проворно выскользнув из спального мешка, он оделся, проломил пальцем лед в железной кружке и почистил зубы, потом выбежал на улицу и умылся снегом. Все эти процедуры сопровождались дурашливым ржанием и повизгиванием от холода.

Затем он подошел ко мне и протянул рыжую от веснушек руку.

— Меня нарекли Жоркой.

Я назвал себя.

— Ну, я готов.

— Ты сначала поешь, малыш. Только побыстрее.

— А, да! Забыл.

Уплетая за обе щеки колбасу и булку, запивая горячим кофе, который был в моем термосе, Жорка успел рассказать всю свою жизнь: что этой весной окончил школу, что с четвертого класса мечтал о путешествиях и что мечта эта сбылась всего неделю назад, когда он покинул отчий дом в Москве. А уезжать было ой как не просто, потому что «вся родня — на дыбы, мамаша даже в милицию бегала».

Позавтракав, Жорка облачился в бараний полушубок, нахлобучил ушанку, и мы вышли на улицу.

К продовольственному складу я шел по узкой свежей стежке, а Жорка бежал сбоку, чтобы удобнее было со мною разговаривать. В разговоре он перескакивал с пятого на десятое. Вдобавок он говорил громко, очень быстро, взахлеб, и речь его походила на длинные пулеметные очереди.

— По натуре я романтик, — строчил он. — Жить не могу без разных приключений. Родня будто сговорилась: в институт, в институт! А я твердо решил несколько лет поездить по белому свету. Ты солдатом был? В каких частях?

— В воздушнодесантных.

— Здорово повезло! А сколько у вас в партии рабочие зарабатывают? Ты только не подумай, что я жмот, мне на деньги — тьфу, век бы не было. Это для родных. Буду все им отсылать, чтобы поняли: я не мальчишка, я взрослый мужчина.

Возле ящиков, установленных штабелями под открытым небом (в маленьких поселках на Севере не строят складов, воры среди местных жителей — музейная редкость), нас дожидалась гривастая якутская кобылка, запряженная в сани. Она была вся белая от изморози.

Расторопный якут-завскладом уже начал грузить. Втроем мы быстро и весело накидали полные сани смерзшихся скрипучих ящиков. Скоро очередь дошла до молока. Зимою повсюду на Севере молоко хранится на улице в виде отформованных белых льдин; хозяйка топором откалывает от льдины куски и несет в избу. Такой способ хранения очень удивил Жорку. Потный, несмотря на сильный мороз, припудренный инеем, он страшно торопился грузить, потому что я обмолвился, что летчик не хотел ждать. Взяв из штабеля сразу две кругляшки молока, Жора побежал к саням. Верхняя отформованная льдина выскользнула из рук и зашибла ему ногу. Он сел на снег, сморщился от боли и вдруг неожиданно расхохотался.

— Ты что, спятил, малыш?

— Умора, держите меня!.. — заикаясь от хохота, застрочил Жорка. — Молоком ногу зашиб!

Заиндевевшая кобылка, повизгивая по снегу коваными полозьями, ходко затрусила к взлетной площадке. Жорка шел за санями и, погоняя лошадь концами вожжей, кричал:

— А ну, шустрая, игривая, поддай жарку!

Пилот ходил у машины, беспокойно поглядывая на часы. Жорка еще издали помахал ему вожжами. Одну руку он протянул для приветствия, другой дружелюбно, как старого знакомого, хлопнул летчика по плечу.

— Летим, старик?

Пилота явно покоробило от такого панибратства. Он сказал:

— Вытри губы.

— Испачканы?

— Да, в молоке.

— Но я сегодня не пил... — начал было с простодушным удивлением Жорка и замолчал.

Он посмотрел на самолет и воздержался от достойного ответа, очевидно, предположив, что его могут не посадить.

Мы залезли внутрь и сели на ящиках. Пилот запустил двигатель. Самолет задрожал, будто в лихорадке, потом взревел и помчался по полю с такой прытью, какой я никак от него не ожидал.

— Сковородка, кастрюля со свалки, а гляди, поднялся, — наигранно-удивленно проговорил Жорка. Это сказывалась обида на пилота.

Земля удалялась ощутимыми рывками. Скоро тайга с такой высоты стала похожа на мелкий кустарник, а заснеженный Вилюй казался не шире оленьей тропы.

Жорка затих, позабыл обиду, прильнув к иллюминатору; я последовал его примеру. Мы сидели на правом борту, и самолет вдруг накренился направо.

— Сядьте посредине, — заглянув с сиденья в багажное отделение, приказал пилот.

— У нас есть шансы свернуть себе шеи? — полюбопытствовал Жорка.

Пилот не удостоил его ответом. Он сказал, обращаясь ко мне:

— Самолет перегружен. Сейчас каждый килограмм имеет значение.

Мы подчинились. Некоторое время Жорка сидел спокойно, потом заерзал на ящиках: находиться в полете далеко от иллюминатора было обидно. Поразмыслив, он придумал развлечение: воровато глядя на кабину пилота, быстро перебегал к борту и снова садился на прежнее место. Самолет давал крен. Три-четыре раза это сходило с рук, затем пилот заметил Жоркины шутки и показал ему пудовый кулак. Жорка поднял руки, будто уперся ладонями в невидимую стену.

— Спокойно, спокойно, без грубой физической силы.