Альфонс Доде
Папский мул
Вот вам самая красочная и самая забавная из всех известных мне очаровательных поговорок, пословиц и прибауток, которыми наши крестьяне в Провансе уснащают свою речь. Кого ни возьми на пятнадцать миль вокруг моей мельницы, стоит только заговорить о человеке злопамятном и мстительном, всякий обязательно скажет: "Ух, это такой человек! Не доверяйте ему!.. Он, как папский мул, семь лет ждать будет, а потом все-таки угостит копытом! За ним не пропадет!"
Я очень долго допытывался, откуда могла взяться такая поговорка, что это за папский мул и почему он ждал семь лет, чтобы угостить копытом. Никто здесь не мог удовлетворить мое любопытство, даже флейтист Франсе Мамаи, а он знает все провансальские легенды назубок. Франсе, как и я, полагал, что взята она из какой-то старинной авиньонской летописи, но слышать о ней ему не доводилось, разве что в этой поговорке.
-- Доискаться, в чем здесь дело, вы можете только у кузнечиков, в их библиотеке, -- сказал мне, смеясь, старый флейтист.
Мысль мне понравилась. А кузнечики открыли свою библиотеку тут же, у самого моего порога. Вот я и засел там на неделю.
Библиотека эта замечательная, прекрасно подобранная, доступная поэтам днем и ночью, служат в ней крохотные библиотекари с цимбалами, и звенят они без умолку. Я провел там несколько очаровательных дней, лежа на спине, и в конце концов, после недельных поисков, нашел то, что мне было нужно, -историю моего мула и тех знаменитых семи лет, которые он ждал, чтобы лягнуть. Сказка очаровательная, хотя немного наивная. Я постараюсь передать ее в точности, как прочитал вчера утром в рукописи небесной синевы, благоухающей сухой лавандой, с нитями осенней паутины вместо закладок.
Кто не видал Авиньона во времена пап[1], -- тот ничего не видал. Не было другого города, равного ему по веселью, жизнерадостности, ликованию, великолепию празднеств. С утра до вечера крестные ходы, паломники; улицы усеяны цветами, убраны ткаными коврами. На Роне кардинальские лодки с распущенными знаменами, пестрые галеры, на площадях латинские песнопения, распеваемые папскими солдатами, трещотки нищенствующих монахов. А все дома, что столпились вокруг большого папского дворца, жужжали сверху донизу, словно пчелы вокруг улья. Мерно стучали станки кружевниц, сновали челноки, ткущие парчу для риз, тукали молоточки, чеканившие церковную утварь, звучали деки, прилаживаемые мастерами к инструментам, пели ткачихи. И над всем стоял гул колоколов, а в той стороне, где мост, не умолкали тамбурины. Ведь у нас народ выражает свою радость пляской, обязательно пляской, а в то время улицы были слишком узки для фарандолы, вот флейты и тамбурины и выстраивались вдоль Авиньонского моста, на свежем ронском воздухе, и день и ночь там плясали, да как плясали!.. Ах, счастливая пора! Счастливый город! Алебарды бездействовали, в государственные тюрьмы ставили охлаждаться вино. Ни голода, ни войны... Вот как авиньонские папы умело правили народом! Вот почему народ так о них горевал!..
Особенно об одном славном старичке по имени Бонифаций[2]... Ох, сколько слез было пролито в Авиньоне, когда он умер! Это был такой приветливый, такой учтивый владыка! Он так ласково всем улыбался, сидя на своем муле! И всех, кто проходил мимо, -- все равно, будь то последний красильщик или сам городской судья, -- он так любезно благословлял! Настоящий папа из Ивето[3], но из Ивето провансальского: хитреца в улыбке, пучок майорана на шапочке, и никакой Жаннетон[4]!.. Единственной "Жаннетон" этого доброго пастыря был его виноградник, небольшой виноградник, который он сам насадил в трех милях от Авиньона среди шатонефских мирт.
Каждое воскресенье после вечерни достойный пастырь отправлялся поухаживать за ним, и там наверху, на солнышке, около своего мула, среди кардиналов, возлежавших между лоз, он откупоривал бутылку местного вина, доброго вина, красного, как рубин, которое с тех пор прозвали папским шатонефом, и пил его, смакуя каждый глоточек и с умилением глядя на виноградник. Затем, когда в бутылке уже ничего не оставалось, а день клонился к вечеру, он весело возвращался в город в сопровождении всего своего капитула[5]. И когда он проезжал по Авиньонскому мосту под звуки фарандолы, его мул, увлеченный музыкой, начинал приплясывать, как иноходец, а сам папа, к великому негодованию кардиналов, помахивал в такт танцу своей шапочкой. Зато весь народ говорил: "Ах, какой добрый у нас государь! Ах, какой славный у нас папа!"
После шатонефского виноградника папа больше всего на свете любил своего мула. Добряк просто души в нем не чаял. Каждый день перед отходом ко сну он проверял, крепко ли заперта конюшня, вдоволь ли корма в яслях, и никогда не вставал он из-за стола, не проследив сам за приготовлением по французскому рецепту вина с изрядным количеством сахара и пряностей, большую чашу которого он, несмотря на недовольство кардиналов, собственноручно относил мулу...
Надо сказать, что мул того стоил. Это был прекрасный черный мул с рыжими подпалинами, крепкий на ноги, гладкий до лоска, с полным и широким крупом, с гордой и сухой головой, украшенной помпонами, бантами, серебряными бубенцами, кисточками; притом кроток он был, как ангел, глядел бесхитростно и непрестанно шевелил длинными ушами, что придавало ему добродушный вид. У всего города он был в почете, и когда он проходил по улицам, авиньонцы не знали, чем его уважить, ибо всякий понимал, что это лучший способ попасть в милость и что, несмотря на свой простодушный вид, папский мул облагодетельствовал немало людей -- пример тому Тисте Веден и его чудесное приключение.
Этот самый Тисте Веден был, в сущности, дерзкий мальчишка, которого собственный отец, Ги Веден, золотых дел мастер, принужден был выгнать вон, так как он бездельничал и развращал учеников. Полгода он околачивался по всему Авиньону, но главным образом поблизости от папского дворца: этот плут давно уже имел виды на папского мула, и вы сейчас убедитесь, что придумал он очень хитрую штуку...
Однажды его святейшество прогуливался один со своим мулом по крепостному валу; тут-то с ним и заговорил наш Тисте и сказал, сложив в восторге руки:
-- Господи боже мой! Святейший отец! Что за прелесть ваш мул!.. Позвольте мне на него полюбоваться... Ах, ваше святейшество, какой красивый мул!.. У самого германского императора и то не найдется такого.
И он гладил мула и говорил с ним ласково, как с барышней:
-- Подите сюда, драгоценный мой, сокровище мое, жемчужина моя...
Добрый папа растрогался и подумал: "Какой милый мальчик!.. Как он ласков с моим мулом!"
А знаете, что случилось на следующий день? Тисте Веден сменил свою старую желтую куртку на красивый кружевной стихарь[6], фиолетовую шелковую пелерину, туфли с пряжками и поступил в школу папских церковных певчих, куда до того принимались только дворянские сыновья да кардинальские племянники... Вот к чему приводит лесть!.. Но Тисте этим не удовлетворился.
Поступив на службу к папе, бездельник повел ту игру, что так ловко ему удалась с самого начала. Дерзкий со всеми, он был внимателен и предупредителен только с мулом и постоянно попадался всем на глаза во дворе замка то с горстью овса, то с охапкой клевера. Он добродушно потряхивал розовыми цветочками и поглядывал на балкон святого отца, словно говоря: "А кому я это припас?.." Кончилось тем, что добрый папа, чувствуя, что стареет, поручил ему смотреть за конюшней и приносить мулу положенную ему чашу вина, приготовленного по-французски. Все это не радовало кардиналов.
И мула это тоже не радовало... Теперь в установленный для вина час к нему в конюшню всегда являлось пять-шесть мальчиков-причетников[7], они быстро зарывались в солому, как были, в пелеринах и кружевных стихарях, потом по конюшие разливался вкусный, теплый аромат жженого сахара и пряностей, и появлялся Тисте Веден, неся чашу с вином по-французски. Тут-то для бедного животного и начинались муки.
У мальчиков хватало жестокости приносить сюда, к самой кормушке, и подставлять ему под нос его любимое душистое вино, согревавшее и окрылявшее его, а затем, когда он вдоволь нанюхается, -- прощай, только тебя и видели! Чудесный напиток, розовый и искрометный, целиком шел в глотки этих сорванцов... Это бы еще полбеды, если бы они только воровали его вино, но, подвыпив, причетники делались сущими чертенятами!.. Один дергал мула за уши, другой за хвост. Кике садился на него верхом, Белюге примерял ему свою шапочку, и никому из этих озорников и в голову не приходило, что стоит доброму мулу лягнуть или поддать крупом, и все они полетят за облака, а то и подальше... Но этого не случалось! Ведь все-таки это был папский мул -- мул, сидя на котором папа раздавал благословения и индульгенции... Что бы дети ни делали, он не сердился; у него был зуб только на Тисте Ведена... Стоило мулу почуять, что Тисте Веден стоит сзади, у него так и чесалось копыто, и, по правде говоря, было от чего. Озорник Тисте сыграл над ним не одну плохую штуку! После выпивки он был падок на жестокие выдумки...
