Клапка Джером - Увлекающаяся натура

Джером К.Джером

Увлекающаяся натура

Пер. - М.Колпакчи

(Из сборника "Наброски в трех цветах"

"Sketches in Lavender Blue and Green", 1893)

Тук. Тук. Тук. Тук. Тук.

Я приподнялся в постели и стал напряженно вслушиваться. Мне показалось, что кто-то пытается пробить наружную стеку молотком, завернутым в войлок.

"Грабители!" - решил я (все, что случается в этом мире после часа ночи, мы склонны приписывать грабителям) и задумался, почему взломщики решили, в буквальном смысле слова, взламывать дом, что, по-моему, является способом весьма странным, медленным и неудобным.

Глухие удары продолжались неравномерно, но безостановочно.

Моя кровать стояла у окна. Я протянул руку и раздвинул занавеску. Солнечные лучи заструились по комнате. Я посмотрел на часы - было десять минут шестого.

"И что за бестолковое время они выбрали, - подумал я про грабителей. Пока они попадут в дом, наступит время завтрака".

Вдруг раздался звон разбитого стекла, и какой-то предмет, ударившись о штору, упал на пол. Я вскочил с кровати и распахнул окно.

Внизу, на лужайке под моими окнами, стоял рыжеволосый молодой человек в свитере и фланелевых брюках.

- С добрым утром! - весело крикнул он мне. - Вас не затруднит бросить мне назад мой мяч?

- Какой мяч? - спросил я.

- Мой теннисный мяч, - ответил он. - Он где-нибудь в вашей комнате. Прошел, как говорится, насквозь!

Я нашел мяч и кинул его в окно.

- Что вы, собственно, тут делаете? - спросил я. - Играете в теннис?

- Нет, только тренируюсь у стенки дома. Это прекрасный способ отработать удар.

- Но он не способствует покою окружающих, - ответил я, боюсь, несколько раздраженно. - А я приехал, чтобы найти здесь покой и тишину. Не можете ли вы заниматься этим в дневное время?

- В дневное! - передразнил он меня. - Да вот уже два часа, как рассвело! Но так и быть, перейду на другую сторону дома.

Он исчез за углом и принялся за работу на заднем дворе, где разбудил собаку. Потом я услышал, как зазвенело еще одно стекло и раздался чей-то сердитый голос, а затем я, очевидно, заснул.

Приехав на несколько недель в Диль, я поселился пансионе, в котором, кроме него и меня, других молодых людей не было, и я, естественно, проводил много времени в его обществе. Беглли был милым и веселым парнем, но он был бы куда приятнее, если бы меньше увлекался теннисом.

Теннису он отдавал в среднем десять часов в день. У него были партнеры-романтики, с которыми он играл при лунном свете, тратя половину времени на то, чтобы отвлечь участников от неспортивных увлечений, и партнеры-безбожники, с которыми он играл по воскресеньям. В дождливые дни он надевал непромокаемый плащ, галоши и отрабатывал подачу в одиночку.

Зиму он провел с родными в Танжере, и я спросил его, как ему понравилось это место.

- Гнусная дыра! - ответил он. - Во всем городе ни одного корта. Мы как-то попробовали играть на крыше, но mater [мать (лат.)] нашла, что это опасно.

От Швейцарии он был в восторге и советовал мне при случае остановиться в Зерматте.

- Ах, какой там корт! - говорил он. - Забываешь, что ты не в Уимблдоне.

Впоследствии один из наших общих знакомых рассказывал мне, что однажды, глядя с вершины Юнгфрау на плоскую заснеженную поляну, окруженную пропастями, Беглли сказал:

- Видите площадку, там, внизу? Вот где можно было бы сделать недурной теннисный корт, только нельзя далеко отбегать от сетки.

Когда он не играл в теннис, не тренировался, не читал про теннис, он говорил о теннисе. В те времена кумиром теннисистов был Реншо, и Беглли до такой степени надоел мне этим Реншо, что в моей душе созрела преступное желание как-нибудь исподтишка убить Реншо и предать его останки земле.

Как-то вечером, когда дождь лил как из ведра, Беглли в течение трех часов подряд говорил о теннисе, упомянув имя Реншо, если я не сбился со счета, четыре тысячи девятьсот тринадцать раз. После чая он придвинул ко мне свой стул, упал на него и начал:

- Обращали ли вы когда-нибудь внимание, как Реншо...

Я перебил его:

- Предположим, что какой-нибудь меткий стрелок возьмет ружье и убьет Реншо - совсем, наповал, - будете ли вы, теннисисты, продолжать говорить о нем или перейдете на другую тему?

- Кто же станет стрелять в Реншо! - возразил он с негодованием.

- Неважно кто, - сказал я, - но предположим, что найдется такой человек?

- Ну тогда останется его брат, - сказал он.

Об этом я забыл.

- Не будем уточнять, сколько их там в семье, - сказал я. - Но если перебить всех до одного, перестанем мы наконец слышать это имя?

- Никогда, - вскричал он с жаром, - пока существует теннис, имя Реншо не будет забыто!

Страшно подумать, как бы я поступил, если бы он мне ответил иначе.

На следующий год Беглли совершенно забросил теннис и страстно увлекся фотографией. Тогда все его друзья стали умолять его вернуться к теннису, вовлекали его в разговор о подаче, об отбитых и срезанных мячах, о случаях из жизни Реншо, но он не желал и слышать о теннисе.

Где бы он ни был и что бы он ни увидел, он все фотографировал. Он делал снимки со своих друзей и этим превращал их в своих врагов. Он снимал маленьких детей и вселял отчаяние в сердца любящих матерей. Он снимал молодых женщин, и на их семейное счастье ложилась тень. Один юноша как-то влюбился в девушку, которая, по мнению его друзей, была ему не пара. Но чем больше они чернили ее, тем больше он к вей привязывался. Тогда его отцу пришла в голову счастливая мысль, и он уговорил Беглли сфотографировать ее в семи различных позах.

Когда влюбленный увидел первую фотографию, он сказал:

- Что за уродство! Чья это работа?

Когда Беглли показал ему вторую, он сказал:

- Слушайте, дорогой мой, да тут нет ни капли сходства. У вас она вышла безобразной старухой.

При виде третьей он сказал:

- Помилуйте, что вы сделали с ее ногами? Не может быть, чтобы они были такого размера. Это противоестественно.

Увидав четвертую, он воскликнул:

- Пресвятое небо! Во что вы превратили ее фигуру? Как это могло получиться?

При взгляде на пятую он зашатался.

- Великий боже, - воскликнул он, содрогаясь от ужаса. - Это не человек, а призрак! У людей такого выражения лица не бывает!

Беглли уже начал не на шутку обижаться, но его взял под защиту находившийся тут же отец молодого человека.

- Беглли тут ни при чем, - стал вкрадчиво уверять пожилой джентльмен. Он не виноват. Что такое фотограф? Простое орудие в руках науки. Его дело - установить аппарат, а тот уже сам изображает все, что перед ним оказалось... Не надо, - продолжал пожилой джентльмен, удерживая Беглли, который собирался продолжать демонстрацию своих произведений, - не стоит, не показывайте ему двух остальных...

Мне жаль бедную девушку! Она, по-видимому, искренно любила этого юношу, и наружность у нее была нисколько не хуже, чем у других. Но какой-то злой дух, казалось, вселился в аппарат Беглли. С непогрешимым инстинктом литературного критика он схватывал недостатки и преувеличивал их до такой степени, что они затмевали все достоинства. Человек с прыщом превращался в прыщ с человеком на заднем плане. Люди с резкими чертами лица становились придатками к своим собственным носам. Никто не подозревал того, что один из наших соседей уже четырнадцать лет носит парик. Аппарат Беглли сразу же раскрыл обман, притом с такой очевидностью, что все друзья этого человека долго удивлялись, как это могло ускользнуть от их внимания.

Аппарату, очевидно, нравилось показывать человечество с самой плохой стороны. Невинные младенцы у него неизменно получались с хитровато-глупым выражением лица. Молодым девушкам приходилось выбирать, что им больше по вкусу: лицо бессмысленно идиотское или злое, как у начинающей ведьмы. Кротких старушек аппарат делал наглыми и циничными. Нашего священника, прекраснейшего пожилого джентльмена, Беглли изобразил каким-то дикарем с нависшими бровями и с явно недоразвитым интеллектом. Виднейшего адвоката города он запечатлел с таким лицемерным выражением лица, что не многие из видевших его портрет решались потом доверять ему свои дела.

Мне, пожалуй, не следовало бы говорить о себе, так как я могу быть пристрастным. Скажу одно: если я хоть чуточку похож на свою фотографию, сделанную Беглли, то все, что критики когда-либо и где-либо говорили по моему адресу, справедливо и даже больше чем справедливо. Однако я готов утверждать - хоть я и не претендую на красоту Аполлона, - что левая нога у меня отнюдь не длиннее правой и вовсе не изгибается дугой. Это я берусь доказать. Беглли уверял, что с негативом что-то произошло во время проявления, но на фотографии этого пояснения нет, и потому я продолжаю считать себя незаслуженно оскорбленным.

Аппарат в руках Беглли не подчинялся никаким законам перспективы - ни божеским, ни человеческим. Я видел фотографию его дядюшки, снятого рядом с ветряной мельницей, и пусть любое беспристрастное лицо решит, кто из них больше - дядя или мельница.