Жан Расин
Британик
Перевод Э. Л. Линецкой
ЕГО СВЕТЛОСТИ ГЕРЦОГУ ДЕ ШЕВРЕЗ {1}
Ваша светлость!
Вы, быть может, с удивлением увидите свое имя на первом листе этой книги; испроси я вашего согласия на то, чтобы посвятить ее вам, вы скорее всего отказали бы мне в моей просьбе. Но меня можно было бы обвинить в неблагодарности, если бы я и доле утаивал от света доброе отношение, которым вы всегда меня удостаивали. Какое зрелище являл бы собою тот, кто трудился бы только во имя славы и при этом умалчивал о покровительстве столь высоком, как ваше!
Нет, ваша светлость, я не откажусь от почетного права оповестить всех о том, что даже мои друзья вам не безразличны, что вы проявляете участие ко всем моим замыслам, что благодаря вам я имел честь читать это творение человеку, чья каждая минута драгоценна. {2} Вы были свидетелем тому, с какой проницательностью судил он о построении моей пиесы и насколько его понятия о трагедии истинно безупречной превышают все, что я в силах создать.
Не опасайтесь, ваша светлость, что я не ограничусь этим и, остерегаясь восхвалять его в глаза, буду и далее обращаться к вам, дабы возносить ему хвалу с большей непринужденностью. Мне ведомо - утомлять его внимание хвалою небезопасно, и, смею сказать, ка к раз эта скромность, присущая вам обоим, особенно крепко связывает вас друг с другом.
У человека с заурядными свойствами умеренность - добродетель весьма заурядная. Но когда вы, наделенный всеми достоинствами сердца и ума, глубиною суждений, дающейся обычно лишь многолетним опытом, блестящими и обширными познаниями, которых вам не скрыть от ваших близких друзей, когда этой, вызывающей всеобщее восхищение, мудрой сдержанностью обладаете вы, тогда она становится добродетелью поистине редчайшей, особенно в наш век мелочных тщеславий. Но, сам того не замечая, я не устоял перед искушением говорить о вас: как же оно должно быть сильно, если я поддался ему в послании, в котором собирался лишь почтительно засвидетельствовать, что я всегда
покорнейший и смиренный слуга
вашей светлости.
Расин
Первое предисловие
Ни одно творение, отданное мною на суд публики, не принесло мне таких похвал и не навлекло такой хулы, как эта трагедия. Я трудился над ней с особым тщанием, но, казалось, чем больше сил я в нее вкладывал, тем ожесточеннее рвали ее на части иные критики: каких только козней они не строили, каких только недостатков не находили! Кое-кто даже соизволил взять под защиту Нерона, утверждая, будто я изобразил его слишком жестоким. А я-то полагал, что самое имя Нерона уже означает нечто превосходящее обыкновенную жестокость! Впрочем, возможно, они хотели этим сказать, блеснув осведомленностью, что в первые годы правления Нерон еще ничем себя не запятнал. Но довольно прочитать Тацита, дабы убедиться: пусть вначале он был хорошим императором, но человеком он всегда был очень дурным. В этой трагедии я вовсе ни касаюсь дел политических: Нерон представлен мною в кругу своей семьи, в частной жизни, и, право, нет надобности приводить все цитаты, подтверждающие, что я не нанес оскорбления его чести.
Другие, напротив, пеняли на то, что я приукрасил Нерона. Должен признаться, я отнюдь не считаю его образцом прекрасного человека; он мне всегда казался чудовищем. Но у меня это чудовище только в зачатке - Нерон еще не поджег Рим, не убил свою мать, жену, своих наставников. За вычетом этого, он совершил достаточно злодеяний, чтобы истинная его натура всем была ясна.
Нашлись защитники и у Нарцисса: они поносили меня за то, что я изобразил его столь дурным человеком и к тому же наперсником Нерона. В качестве ответа этим людям удовольствуюсь единственной цитатой. "Нерон, говорит Тацит, - был весьма разгневан смертью Нарцисса, ибо пороки этого вольноотпущенника были на редкость схожи с его собственными, пока еще скрытыми: "cujus abditis adhuc vitiis mire congruebat"". {Переводом этой и нескольких следующих цитат из Тацита являются предшествующие слова Расина. Ред.} {3}
Иные возмущались тем, что героем трагедии я избрал столь юного годами Британика. В предисловии к "Андромахе" я уже приводил им суждение Аристотеля касательно героя трагедии: герой этот не должен быть совершенен, более того, пусть он будет отмечен какими-нибудь несовершенствами. Здесь я еще добавлю, что семнадцатилетний юноша, отпрыск императорского дома, наделенный великой отвагой, способностью к великой любви, прямодушием и доверчивостью свойствами, вообще присущими юности, - безусловно может, на мой взгляд, вызвать к себе сочувствие. А большего мне и не надобно.
"Но Британик погиб, когда ему только исполнилось пятнадцать, твердят эти критики, - меж тем как в трагедии ему, равно как и Нарциссу, подарено два лишних года жизни". Я не стал бы отвечать на подобное возражение, не выскажи его, да еще с таким жаром, человек, который позволил себе восьмилетнее царствование некоего императора превратить в двадцатилетнее {4}, а такая погрешность в хронологии куда серьезнее, ибо счет времени мы ведем по годам царствований.
Не обошли хулители и Юнию: они говорят, что старую кокетку по имени Юния Силана я превратил в молодую и добродетельную девушку. Каков был бы их ответ, скажи я им, что Юния - столь же вымышленное лицо, как Эмилия в "Цинне" и Сабина в "Горации"? {5} Но я скажу другое: будь они начитаннее в истории, им встретилось бы имя Юнии Кальвины из Дома Августа, сестры Силана, которому Клавдий обещал в жены Октавию. {6} Эта Юния была молода, красива и, как говорит Сенека, "festivissima omnium puellarum". {"приятнейшая среди юных дев" (лат.).} {7} Она нежно любила брата, и враги, утверждает Тацит, обвиняли их в кровосмесительстве, хотя повинны они были лишь в некоторой неосмотрительности. {8} Да, я изобразил ее более скромной, нежели она была в действительности, но с каких пор нам воспрещено исправлять нравы действующего лица, тем паче никому не известного!
Многие находят странным, что Юния появляется на сцене после смерти Британика. Как утонченны эти люди - им режут слух четыре строки, {9} к тому же не лишенные трогательности, в которых она только и говорит, что идет к Октавии! "Но ради этого не стоило возвращать ее на сцену", - настаивают они. Им неведомо одно из правил, обязательных для театральных пиес: передавать в рассказе лишь то, что не может быть показано. {10} Древние авторы нередко заставляют актеров выходить на сцену только для того, чтобы сообщить, откуда они пришли и куда направляются.
"Все это лишнее, - не унимаются мои критики. - Трагедия приходит к концу вместе с рассказом о смерти Британика, остальное уже не к чему и слушать". Однако все слушают - и с не меньшим напряжением, чем обычно в конце трагедии. А я меж тем всегда понимал, что поскольку трагедия воссоздает событие, уже полностью свершившееся и в котором приняло участие несколько действующих лиц, ее можно считать оконченной, лишь когда разъяснена судьба всех участников. Так чаще всего и поступает Софокл: например, в "Антигоне" он тратит столько же стихотворных строк {11} на описание ярости Гемона и наказания, постигшего Креонта после смерти Антигоны, сколько я - на проклятия Агриппины после смерти Британика, возвращение Юнии, кару, которую понес Нарцисс, и отчаяние Нерона.
Возможно ли угодить столь щекотливым судьям? Ну еще бы, и без особого труда, но для этого пришлось бы пожертвовать здравым смыслом, уклониться от правды и удариться в неправдоподобное. {12} Действие, простое по своей сути, не перегруженное событиями, каковым ему и следует быть, ибо оно ограничено пределами одного дня, действие, шаг за шагом продвигающееся к своему завершению и основанное лишь на желаниях, чувствах, страстях участников, надо было бы обременить множеством случайностей, которые не уложить и в целый месяц, бессчетными хитросплетениями, тем более поразительными, чем менее они вероятны, нескончаемыми тирадами, где актеры говорят как раз обратное тому, что им пристало бы говорить. Надо было бы, к примеру, вывести на подмостки героя, который пьян и шутки ради старается вселить ненависть к себе {13} в свою любовницу, спартанца сделать болтуном, {14} заставить завоевателя разглагольствовать лишь о любви, {15} а женщину - давать завоевателям уроки непреклонной гордости. {16} Вот бы возрадовались эти господа! Но каков был бы приговор тех немногочисленных разумных людей, чье одобрение я стараюсь заслужить? И как посмел бы я, так сказать, явиться на глаза великим мужам древности, которых взял себе за образец? Ибо, как говорит один из этих древних авторов, {17} вот те истинные зрители, которые неизменно должны быть перед нашим мысленным взором, и мы без устали должны спрашивать себя, что сказали бы Гомер и Вергилий, прочитай они эти стихи? Или Софокл, если бы увидел на театре эту сцену? Так или иначе, я никому не препятствовал бранить мои произведения - все равно это было бы бесполезно; "Quid de te alii loquantur ipsi videant, sed loquentur tamen", {"Пусть другие решают, что им говорить о тебе, но говорить они, несомненно, будут" (лат.).} - говорит Цицерон. {18}
