Тайна семьи Фронтенак - Франсуа Шарль Мориак

сказал, что велит прицепить к поезду еще один вагон второго класса. Так вся семья оказалась в одном купе; трясло, как всегда трясет в конце состава, было душно, но все были очень рады и наперебой спрашивали друг друга: «Что с кошкой?» – «Как лягушка?» – «В порядке ли зонтик?» И вот, когда поезд отъезжал от Кадийяка, Жан-Луи спросил Ива, переписал ли он стихи набело. Конечно, Ив переписал их в красивую тетрадь, но почерка своего он переменить не мог.

– Так дай мне, прямо сегодня вечером; я не гений, но почерк у меня очень разборчивый… Зачем? Дурак, не понял, что ли, что я задумал? Да ты только не кипятись… Мы, может, вот что попробуем: вдруг тебя литераторы поймут; пошлем рукопись в «Меркюр де Франс».

Ив побледнел и только твердил: «Здорово… здорово было бы…» На это Жан-Луи принялся объяснять ему, что губы раскатывать еще рано:

– А ты как думаешь? Они же кучу таких получают каждый день. Может, они даже кидают их в корзинку не читая. Сперва надо, чтоб тебя прочли… а потом, чтобы это попалось на глаза такому дядьке, который соображает. Рассчитывать тут нечего: один шанс из тысячи – все равно что бросить бутылку в море. Мы это сделаем, и ты сразу про это забыл – обещаешь?

Ив твердил: «Конечно, конечно, даже и читать не станут…» Но глаза его блистали надеждой. Волновался: а где найти большой конверт? Сколько марок надо клеить? Жан-Луи пожимал плечами: отправим заказной бандеролью – и вообще это его дело.

В Ботиране вошли пассажиры со множеством корзинок. Пришлось потесниться. Ив увидал одного одноклассника – пансионера из деревни, очень успешного в гимнастике, с которым почти не знался. Они поздоровались. Товарищ смотрел на Бланш, а Ив на его мать и думал, как бы он относился к этой одышливой толстой женщине, будь она его собственной мамой.

Будь Жан-Луи рядом с Ивом в те томительные дни до вручения наград, он бы ему объяснил, что не стоит сходить с ума, ожидая ответа. Но как только возобновились уроки, он принял решение, которое восхитило родню и до крайности разозлило младшего брата. Поскольку Жан-Луи собирался держать экзамен сразу на философский и на естественный факультеты, он добился права поступить в пансион, чтобы не тратить времени на разъезды. С тех пор Ив иначе не называл его, как Муций Сцевола. «Я, – говорил Ив, – ненавижу великодушие». Теперь он остался наедине с собой и думал только о своей рукописи. Каждый вечер, когда приносили почту, он просил у матери ключ от ящика и мчался вниз по лестнице.

И каждый день его утешало ожидание завтрашней почты. Он урезонивал себя: рукописи же не сразу читают, и потом, даже если читавший восхитился стихами, он был обязан еще получить одобрение господина Валетта – директора «Меркюр».

Отцвели каштаны. Последняя сирень была покрыта майскими жуками. Фронтенакам из Респиде привозили столько спаржи – «даже не знаем, что с ней делать». Надежда Ива уходила с каждым днем, как вода из источника. Он становился угрюм. Ненавидел своих за то, что не видят нимба над его головой. Каждый без всякой злобы то и дело ставил его на место: «Молоко на губах еще не обсохло». Иву казалось, что у него больше нет матери: каждым словом своим она его отгоняла – так курица клюет подросшего цыпленка, который упрямо бегает за ней. Он думал: «Расскажи я ей все, она ничего не поймет. Прочти она мои стихи – примет за слабоумного или полоумного». Ив не знал, что несчастная женщина глубже понимала своего младшего сына, чем он сам думал. Она знала, что он не похож на других, как единственный в помете пятнистый щенок, хоть и не могла бы сказать чем.

Не родные презирали Ива: он сам себе казался ничтожным и никчемным. Ему были отвратительны его узкие плечи, слабые руки. И при всем том у него было нелепое искушение: вскочить как-нибудь за ужином на стол и закричать: «Я – царь! Я – царь!»

– Это возраст, пройдет, – отвечала госпожа Арно-Микё на жалобы Бланш. Он не причесывался, умывался как можно реже. «Меркюр» молчал; Жан-Луи покинул брата; никто никогда не узнает, что в Бордо родился великий поэт, – а значит, он утолит свое отчаяние, став еще безобразнее; он похоронит свой гений в хилом и грязном теле.

В июне, в омнибусе, утром, по дороге в коллеж, он перечитывал свое последнее стихотворение и вдруг увидел, что кто-то смотрит ему через плечо. Это был старшеклассник, философ, по фамилии Бино; Жан-Луи он был соперником в учебе, но казался много старше его: уже брился, и его еще детские щеки были все в порезах. Ив сделал вид, что ничего не заметил, но немножко отвел руку и не переворачивал страницу, пока не убедился, что сосед разобрал последнюю строчку. И тут соглядатай без всяких церемоний спросил Ива: «Откуда ты это взял?» Ив молчал, тот переспросил:

– Нет, серьезно, это чьи?

– Угадай.

– Рембо? Да нет, куда там… ты не можешь знать…

– А кто такой Рембо?

– Скажи, откуда это переписал, тогда расскажу.

Наконец-то! Наконец кто-то заменит Жан-Луи. Еще один человек станет свидетелем его славы и гениальности. Зардевшись, он произнес:

– Это мои.

Собеседник ответил: «Серьезно?» Он явно не верил. Удостоверившись, он устыдился, что принял за что-то дельное галиматью этого малолетка. Этот ничего интересного сочинить не мог. Он вяло сказал:

– Покажи, что ты еще написал, надо посмотреть…

Ив открыл было портфель – Бино удержал его за руку:

– Нет-нет, сейчас дел слишком много; в воскресенье вечером приходи на улицу Сен-Жене, позвони в дверь, номер 182, и все…

Ив не понял, что его просили только оставить тетрадь. Прочитать кому-то свои стихи вслух… да это же мечта! Жан-Луи об этом ни разу не попросил. Как он ни робок, но этому незнакомцу он решится читать: этот старшеклассник будет его слушать с уважением, а там, если долго послушает, пожалуй, и с восхищением.

Больше Бино не садился в омнибусе рядом с Ивом. Но мальчик не обижался: экзамены были скоро, и выпускники каждую свободную минуту утыкались в свои книжки.

Ив пропустил два воскресенья, потом все-таки решился и отправился в гости. Июль поджаривал унылый город. Вдоль тротуаров уже не бежала вода. Лошади извозчиков носили соломенные шляпы с дырами для ушей. В первых электрических трамваях с прицепами тащился люд в расстегнутых рубашках без воротничков, а женщины в развязанных корсетах казались горбатыми.