как визит мистера Морпурго напомнил ей, что она женщина, и ей было невыносимо думать, что бедность заставила ее годами выглядеть как пугало, но теперь ей предстояло вновь обрести все то, чего она была лишена все эти годы.
– Мы с Розамундой могли бы взглянуть на твое манто и подумать, нельзя ли его как-нибудь обновить, – предложила Констанция.
Мама вздохнула.
– Как бы мне хотелось, чтобы мы все умели шить, как вы! Это было бы очень мило с вашей стороны, Констанция.
Так что мы, кроткие как ягнята, заговорили о другом, но наша внутренняя решимость оставалась непоколебимой. Мы начинали понимать, что в некоторых вопросах мама всегда будет младше нас – возможно, потому, что ее детство было не настолько трудным, – и что ради ее же блага нам придется иногда проявлять изворотливость в хорошем смысле этого слова, чтобы позволить ей не во всем быть такой взрослой, как положено.
После ужина мы собрались на кухне, чтобы все обсудить. Констанция же осталась с мамой наверху по одной из тех счастливых случайностей, что часто идеально вписывались в наши планы, хотя ни в ее ровном голосе, ни в невозмутимом лице не угадывалось ни намека на попустительство. Разговор за ужином позволил Розамунде сходить в мамину комнату и принести котиковое манто, которое мы разложили на стуле под светом лампы.
– Прежде всего, – произнесла Корделия, – где ей взять новую шубу? Вряд ли она одолжила у мистера Морпурго большую сумму.
– Ну, всегда есть наши копилки, – сказала Мэри.
– В них почти пусто, – фыркнула Корделия.
– Розамунда, что ты делаешь? – спросила я.
– Ну как же, это раскаленная вязальная спица, а раскаленными вязальными спицами рисуют на коже ажурные узоры, – ответила Розамунда. – Ваша мама знает, что нельзя носить одежду, которую проела моль.
Запах гари становился все сильнее.
– Не знаю, можно ли нам так делать, – произнесла Корделия.
– Ваша мама очень устала, – сказала Розамунда, – давайте поможем ей хотя бы с этим.
– И хотя бедный мистер Морпурго очень добр, но богатые джентльмены не любят, когда на них таращатся, – добавила Кейт, – вам нужно считаться с чувствами других людей.
– У меня бы не хватило духа, – с сомнением проговорила Мэри.
– Розамунда похожа на героев из древнеримской истории, – сказал Ричард Куин, – а они заслуживают всяческого восхищения.
Розамунда проделала в манто три дыры и защипнула их по краям, чтобы скрыть обугленные следы. Поднялась ужасная вонь, и она открыла дверь, которой пользовались торговцы, и стала вытряхивать манто на свежем воздухе. На нее падал лунный свет, и ее золотистые волосы и длинное тело казались покрытыми инеем. Мы все уныло наблюдали за ней, кроме Ричарда Куина, который беззвучно смеялся, и Кейт, которая мыла посуду. Через несколько минут Розамунда вернулась, и они с Ричардом Куином ушли наверх. Потом она спустилась одна, протянула манто Кейт и сказала:
– Пожалуйста, отдай это завтра мусорщику. После того как ваша мама увидела дыры, она повертела его в руках и согласилась, что все оказалось гораздо хуже, чем она думала, а я сказала, что манто настолько изъедено молью, что его надо немедленно выкинуть, пока моль не добралась до других вещей, а Ричард Куин сейчас говорит, что на ней хорошо бы смотрелась накидка, днем я видела такие в «Бон Марше», они недорогие и выглядят очень просто и элегантно. – Она снова ушла наверх.
– Ну же, не будьте такими паиньками, – сказала нам Кейт, пока мы молча работали. – Иногда обстоятельства вынуждают нас принимать срочные меры.
Но чем старше мы становились, тем больше опасений у нас вызывали Розамунда и Ричард Куин. Нам часто казалось, что они разыгрывают сцены из незнакомой пьесы, которую втайне отрепетировали, но теперь их сообщничество становилось все более тревожащим и вызывало у нас одновременно благодарность и беспокойство. Когда наша семья попадала в затруднительную ситуацию, которую, казалось, невозможно было разрешить, не причинив никому боли, Розамунда со своей спокойной заикающейся речью и Ричард Куин со своими ловкими руками и умением убалтывать всегда находили иной выход и действовали четко и быстро. Но ведь если бы некто почувствовал на улице слабость и упал в обморок, а медсестра с санитаром подхватили бы его под руки и увезли в карете скорой помощи в больницу на операционный стол, подготовив шприц с обезболивающим, то этот кто-то предпочел бы, чтобы врачи не слишком спешили и не слишком много раздумывали, какой бы срочной операция ни была.
Однако изумление от того, что с нами происходило, объединяло нас. Мамины встречи с мистером Вертхаймером проходили хорошо, хотя сделку заключили не сразу, и, пока чек не поступил в мамин банк, нас, разумеется, постоянно преследовал страх, что картины все-таки окажутся репродукциями. Но нам было на что отвлечься. Маму посещало множество визитеров, в том числе и кредиторы, которых она теперь могла направлять к адвокатам мистера Морпурго, но, даже несмотря на это, разговоры с ними проходили неприятно. Я до сих пор с острой ненавистью вспоминаю, как маленький желтушный человечек поднял взгляд от письма, в котором специально для папиных кредиторов говорилось, что адвокаты рассмотрят все долговые требования, и рявкнул: «Если это какой-то трюк, вы у меня попляшете». Мама оправдывала его тем, что он, вероятно, был очень беден, но мне по сей день кажется, что он эту бедность заслужил.
Впрочем, большинство посетителей являлись с дружескими намерениями. Едва ли стоит упоминать, что среди них был и мистер Лэнгем, который приходил с коробками карлсбадских слив, хотя Рождество было не скоро, и сидел у нас долго и скорбно, якобы чтобы поддержать маму, но на самом деле чтобы услышать от нее слова поддержки по поводу того, как наш отец предал его. Жена мистера Лэнгема также приехала посочувствовать нам, но и в этом случае все обернулось с точностью до наоборот, поскольку оказалось, что личная жизнь ее мужа не безупречна. Затем, переварив в течение нескольких дней слухи о бегстве моего отца, стали приходить и другие его почитатели – отчасти потому, что всё еще были очарованы им и тянулись к месту, где в последний раз видели своего кумира, а отчасти потому, что в отце их привлекал в первую очередь политический идеализм, и их человеколюбие не позволяло им остаться безразличными к предполагаемому положению моей матери. Как бы то ни было, большинство из них предлагали ей помощь, от которой она отказывалась так, что они уезжали гораздо более счастливыми. Мама со смехом и веселой укоризной, словно если бы не ее чувство юмора, то она могла бы на них и обидеться, рассказывала о продаже семейных портретов. Она признавала, что папа – эксцентрик и что он, пожалуй, проявил необычайную эксцентричность даже по своим меркам, когда, чтобы написать свою длинную книгу, отплыл неожиданно в неизвестном направлении, откуда может вернуться в любой момент, как всегда пренебрегая общепринятыми условностями. Но оставить своих жену и детей без средств – о нет, говорил им ее веселый голос, он все же не до такой степени эксцентричен. И его обожатели уходили в радостном убеждении, что их божество не было ложным идолом.
Наконец в один прекрасный день чек поступил; а вскоре после этого настал еще более счастливый момент. Рано утром мама уехала в город и вернулась, когда мы пили чай. Мы сразу поняли, что она довольна тем, как прошел ее день, потому что выглядела мама моложе, чем обычно, держала голову высоко и привезла нам коробку засахаренных каштанов.
– Мэри, Роуз, послушайте, – сообщила она. – Во вторник к трем вам нужно быть в Панмур-холле. Я отпрошу вас из школы.
– А кто играет? – спросили мы.
– Это не концерт, – сказала мама, с огромным удовольствием вытаскивая кролика из шляпы, – и играть будете вы. Вы покажете Маурусу Кишу, на что способны, и, если проявите себя хорошо, он станет давать вам уроки, пока вы не сдадите экзамены на стипендию.
Мы лишились дара речи. Киш считался лучшим в Лондоне учителем фортепиано из тех, кто соглашался брать совсем юных учеников. Это было прекрасно. Мы как никогда приблизились к славе, после которой заживем райской жизнью, будем
