Такую жизнь она вынашивала девять месяцев в году — как особого рода беременность, — после чего нанимала мексиканку, чтобы та смотрела за детьми, и уезжала в Лос-Анжелес, где, произведя с собой физическую и духовную трансформацию, превращалась в очень дорогую девушку по вызову, специализирующуюся на экзотических удовольствиях для тех мужчин, которым для исполнения изощренных фантазий нужны красивые женщины.
Она делала все, чего хотели мужчины. Они платили ей сто долларов, а иногда и больше, за то, что она давала им возможность чувствовать себя комфортно и не стыдиться своих желаний — если же мужчины хотели, наоборот, почувствовать дискомфорт, она и это делала, и иногда ей платили дополнительно именно за то, что она позволяла им почувствовать себя дискомфортно.
Элизабет была высококвалифицированным специалистом, работала три месяца в году и делала на этом деньги. Потом возвращалась в Биг Сур, распускала по плечам длинные волосы, вела жизнь, наполненную физическим и духовным созерцанием, и не переносила, когда убивают живых существ.
Она была вегетарианкой и позволяла себе единственную слабость — яйца. Во двор, где играли ее дети, часто заползали гремучие змеи, но она их не трогала.
Старшему сыну было одиннадцать лет, младшему шесть, и змеи вокруг водились в изобилии. Они приползали и уползали, словно мыши, но никогда не прикасались к детям.
Ее муж погиб в Корее. Больше о нем ничего не известно. Она переехала в Биг Сур после его смерти. Она избегала о нем говорить.
Мы ехали к ее дому. До дома было двенадцать миль по хайвею и потом еще несколько миль вдоль темного каньона. Приходилось внимательно следить за дорогой. Здесь очень легко пропустить нужный поворот. Наша максимальная скорость по хайвею составляла не больше двадцати миль в час. Мы доехали до ее дома, остановили машину, Ли Меллон вылез, а я слез. Мы были слаженной командой.
Между деревьев мы увидели длинную веревку с бельем. Ветра не было, и белье висело неподвижно. Во дворе были разбросаны игрушки, и стояли дкорации из песка, которые дети соорудили для какой-то игры — среди декораций валялись оленьи рога и ракушки, но игра выглядела настолько странно, что никто, кроме самих детей, не мог бы объяснить, что это такое. Возможно, это вообще была не игра, а кладбище игр.
Машины Элизабет не было. Стояла тишина, нарушаемая лишь кудахтаньем кур за загородкой. Там с важным видом и производя много шума, расхаживал петух. Дома никого не было.
Ли Меллон смотрел на петуха. Сначала он решил его украсть, потом решил оставить ей на кухонном столе деньги и записку, в которой сообщалось бы, что он покупает петуха за такую-то сумму, потом он решил, что ну его к черту. Пусть петух остается там, где был. Он слишком велик для Ли Меллона. При этом все происшедшее и описанное происходило только у него в голове, поскольку Ли Меллон не произнес ни слова.
Наконец он воспользовался своим даром речи и вымолвил:
— Никого нет дома, — это и спасло петуха, которому предстояло теперь жить долго, умереть своей смертью и быть похороненным на детском кладбище игр.
Когда мы вернулись к себе, и Ли Меллон вылез из грузовика, а я слез, стало заметно, что в глотке Ли Меллона выстроило себе гнездо желание выпить. Мысли о хорошей выпивке птицами летали у него в глазах.
— Жаль, что ее не было дома, — сказал Ли Меллон, подбирая с земли камень и швыряя его в Тихий океан. Камень не достиг океана. Он приземлился на кучу из семи миллиардов других камней.
— Да-а, — сказал я.
— Может, что-то и получилось бы, — сказал Ли Меллон.
Я точно знал, что ничего бы не получилось, но все же сказал:
— Да-а, если бы она была дома…
Птицы по-прежнему летали у него в глазах стаями пьяных искр и прятали под крыльями стаканы. Над океаном строился туман. Строился не как жалкая лачуга, а как шикарный отель. Гранд-Отель Биг Сура. Скоро закончат отделочные работы, отель поднимется над стеной ущелья, и все исчезнет, заполненное стаями дымчатых коридорных.
Ли Меллон явно нервничал.
— Давай поймаем машину и поедем в Монтерей, — сказал он.
— Только с одним условием: сначала мы набьем карманы рисом, а перед тем, как начать пить, я суну себе в мошну фунт гамбургеров, — сказал я. Слово «мошна» я употребил в том смысле, в каком обычно говорят «утроба».
— Ладно, — ответил он.
Восемь часов спустя я сидел в маленьком баре Монтерея с девушкой. Перед нею стоял бокал вина, передо мной — мартини. Иногда такое случается. Никаких разговоров о будущем и лишь смутное понимание того, что происходило прежде. Ли Меллон лежал в отключке под стойкой. Я смыл с него блевотину и закрыл большой картонной коробкой, чтобы не увидела полиция.
В баре было много народу. Оказавшись в окружении такого количества людей, я сперва с трудом сдерживал изумление. Я изо всех сил притворялся человеком и таким образом оказался напротив девушки.
Мы познакомились час назад, когда Ли Меллон повалился прямо на нее. В процессе оттаскивания Ли Меллона от девушки — а это, между прочим, не проходят в школе по арифметике — мы с нею перекинулись несколькими словами, за чем последовало сидение друг напротив друга и два бокала.
Я держал во рту глоток холодного мартини до тех пор, пока его температура не становилась равной температуре моего тела. Старые добрые 98.6 по Фаренгейту — наша единственная связь с реальностью. Так происходит, если считать полный рот мартини имеющим какое-то отношение к реальности.
Девушку звали Элайн, и чем дольше я на нее смотрел, тем красивее она становилась, что само по себе здорово, только мало у кого получается. Это очень трудно. У нее получалось. Эта странная накрутка чувствовалась во всем и ужасно мне нравилась.
— Чем ты занимаешься? — спросила она.
Это нужно было обдумать. Можно было сказать: «Я живу с Ли Меллоном, и злой, как собака.» Нет, только не это. Лучше «Ты любишь яблоки?», а когда она ответит «да», я скажу: «Пошли в кровать.» Нет, еще рано. Наконец, я придумал, что сказать. Я произнес тихо, но с мягким нажимом:
— Я живу в Биг Суре.
— Это замечательно, — сказала она. — Я живу в Пасифик-Гроув. А чем ты занимаешься?
Неплохо, подумал я. Попробуем еще.
— Я безработный, — сказал я.
— Я тоже безработная, — сказала она. — А чем ты занимаешься?
Приходилось иметь дело с некой новой стороной ее натуры, и я уже готов был бежать. Отпустите меня! Я смотрел на нее робко и с какой-то религиозной заторможенностью, опутавшей меня, точно пальмовые ветви.
— Я священник, — сказал я.
Она посмотрела на меня так же робко, и сказала так же заторможенно:
— Я монахиня. А чем ты занимаешься?
Это уже упорство. Начиналась борьба. Она все больше мне нравилась. Я всегда был неравнодушен к умным женщинам. Это моя слабость, с которой бесполезно бороться.
Через некоторое время мы гуляли по берегу. Моя рука располагалась у нее на талии под свитером, ползла наверх к груди, а пальцы делали что-то свое, сравнявшись по разумности с мелкими растениями, независимыми и безответственными.
У Джесси есть девушка, и их познакомил Ли Меллон.
— Когда ты решила уйти в монастырь? — спросил я.
— Когда мне исполнилось шесть лет, — сказала она.
— Я решил стать священником в пять лет, — сказал я.
— Я решила стать монахиней в четыре года.
— Я решил стать священником в три года.
— Это хорошо. Я решила стать монахиней в два года.
— Я решил стать священником в год.
— Я решила стать монахиней, как только родилась. В первый же день. Очень важно начать жизнь с верного шага, — гордо сказала она.
— Что ж, когда я родился, меня здесь не было, так что я не смог принять решение. Моя мать была в Бомбее. Я в Салинасе. Думаю, ты была неправа, — скромно сказал я.
Это ее расстроило. А я был рад узнать, что такая глупость смогла довести нас до ее дома. Она закрыла дверь, а я бросил взгляд на книги — есть у меня такая дурная привычка. Привет, Дилан Томас (19). Я озирался, точно енот — еще одна моя привычка, хоть и не такая плохая.
Жилища, в которых обитают юные леди, вызывают у меня огромное любопытство. Мне нравится изучать запахи, среди которых живут юные леди, разные безделушки и то, как свет падает на вещи и особенно на запахи.
Она сделала мне сэндвич. Я не стал его есть. Не знаю, зачем она его делала. Мы легли на кровать. Я положил руку ей между ног. На одеяле под нами было нарисовано родео. Ковбои, лошади и повозки. Она прижалась к моей руке.
За миг до того, как мы прильнули друг к другу, словно малые республики, вступающие в Объединенные Нации, у меня в голове промелькнуло кинематографическое видение, на котором двенадцать вставленных в рамки Ли Меллонов лежали, укрытые картонными коробками, под стойками баров.
