и сам.
– Скажи ему, чтобы он тотчас же мне ответил и тотчас же возвращайся домой… Мне нужно, чтобы ты в ночь съездила туда и назад…
– Да что такое, барыня… Вы мне только скажите: что сделалось-то, а уж я слетаю… Ничего, что ночку не посплю… Вы только расскажите мне.
Афанасья Ивановна любила и умела служить влюбленным, но требовала полной откровенности с собою. Всякой таинственности со стороны людей, которых оберегала, она не могла переносить и оскорблялась.
Юлии Васильевне было некогда, да и не хотелось рассказывать о том унижении, которое она перенесла от такой же горничной, как сама ее поверенная, и потому она хотела отделаться от Афанасьи Ивановны, ссылаясь на недостаток времени.
– Да уж вы насчет этого-то не беспокойтесь… уж одной минутой слетаю… А вот это выходит, барыня, что вы от меня скрываетесь… Это уж нехорошо… Все равно всю подноготную знаю да, кажись, не выдала вас… Мне уж это очень обидно… уж этан-то и ехать скоро, скакать-то сломя голову, в ночную пору, не захочется… Бог с вами… А может быть, еще я вам что и хорошенькое присоветовала бы… Как знать… Может быть, еще и не один раз пригожусь…
Юлия Васильевна принуждена была рассказать о своей несчастной прогулке и о нападении Параши.
– Ведь вот поди ж ты… – заметила Афанасья Ивановна по окончании рассказа барыни. – Ведь бывают же и из нашей сестры этакие неотвязчивые… а?… Поди ты, даром, что не господская рожа… А по мне что бы, кажись… Погуляла да и отстала… Свет-то не клином сошелся… не он один на свете… Разве только, что жизни-то прежней жалко стало лишиться… уж очень ей вольготно было жить-то; кажется, ни кого он так не любил, как ее… Mг… Поди ж ты… Ну, конечно, вам эта история неприятна… опять же при публике… Да, пускай сам, как знает, рассудит… А вашего-то при этом не было?… Ивана-то Михайловича?…
– Нет… Я и боюсь, что он узнает…
– Ну, так я вот что вам, барыня, какой совет дам… Вы теперь ложитесь в постель, и если сам приедет, притворитесь, что почиваете… Так и пролежите до завтра, чтобы с ним у вас никакого разговора не было… А я к утру-то предъявлюсь с ответом… уж будьте на этот счет покойны… уж надо как никак дело поправлять… Ну, прощайте же, барыня… К утру меня дожидайтесь…
Юлия Васильевна нашла совет Афанасьи Ивановны благоразумным, легла в постель и не приказала будить себя, если уснет, а Ивану Михайловичу, если приедет домой вечером, велела сказать, что нездорова.
Упавши на землю, Параша тотчас было вскочила и хотела снова напасть на свою жертву, но окружающая толпа остановила ее. Параша, сообразивши, что ее покушение было бы бесполезно, села на траву на том самом месте, где стояла.
– Опять ушла, опять увернулась, – говорила она с бешенством, грозя рукою в ту сторону, где была Юлия Васильевна. – Опять тебя у меня отняли из рук… И меня же за тебя прибили… Да ничего, все равно… Теперь все узнали… И муж твой узнает… Осрамила… осрамила змею… Теперь муж-то тебе задаст… Не будешь больше с ним любиться, разлучница… Что?… Попалась ты мне…
Параша дико хохотала. Ее хохот, ее несвязные речи, ее полусумасшедший от бешенства и внутренних страданий взор, ее бледность и худоба – все заставляло окружающих считать ее за сумасшедшую. Все, стоя вокруг, смотрели на нее молча, с состраданием и отчасти со страхом. Параша наконец заметила, что она была предметом общего любопытства.
– Что вы смотрите на меня, добрые люди… – заговорила она, обращаясь к народу, и вдруг зарыдала. – Посмотрите на меня, пожалейте меня… Вот что грехи-то с людьми делают… Вот до чего грехи-то доводят… Вот теперь уж куда меня девают, куда зашлют… В Сибирь, чай… И деток я своих не увижу… Во грехе я их народила… За грехи свои их потеряла… Сама бросила… Ох, сама бросила… За тысячу верст пришла… Хотела ее, злодейку, погубить… Не этак бы я ее… Потешилась бы я над ней… Ядом бы отравила, али ножом хотела пырнуть… Да вот увидела здесь… сердце мое не вытерпело, не выждало времечка… Ох тяжко мне, тошно мне… Что же вы меня никто не пожалеете, люди добрые?… Ведь я жалостная, горькая… На роду мне одно горе написано… Ох, неволей, ребячьей глупостью взял он меня от отца с матерью, да и приворожил к себе… Приворожил, да и бросил… вон ту полюбил, разлучницу… А я ведь лучше ее была… я ведь хорошая была, румяная, кровь с молоком… От нее я извелась, злодейка… через нее этакая стала… Теперь негодна стала… Замуж меня, замуж выдать хотел, за старого… А им бы смеяться надо мной да тешиться… Вот же потешься теперь, варварка… Ох, батюшки моя, тошнехонько мне… Куда я угодила… Детушки мои милые, родимые… крохотки мои… На кого я вас покинула?… Изведетесь вы с голода и холода, по чужим людям мыкаясь… Проклянете вы меня, добром не помянете… Ох, сердце ты мое, окаянное… Ох, жизнь ты моя, горькая, распроклятая…
Параша припала к земле и рыдала со стоном. Некоторые из зрителей прослезились и молча переглядывались между собой…
– Вы бы, тетенька, прошение подали к начальству, коли вас обижают… – заметил один мещанин. – Может бы, начальство и вступилось бы за вас…
Параша ничего не отвечала на этом совет: она даже и не слыхала его… Она дошла до того состояния, когда человек весь сосредоточен в самом себе, на своих внутренних ощущениях; невольно говорит о них, невольно высказывает все, что лежит на душе, но не видит и не сознает ничего окружающего.
– К начальству? – отозвался вместо Параши другой мещанин. – К какому начальству она бросится? Барин-то у нее сам начальство… предводитель!
– Так что… разве над предводителем и нет никого большего… кто-нибудь да есть же… Губернатор, чай, больше его…
– Больше?… Так что, что больше? Он ему не подвластен…
– Нет, подвластен…
– Нет, не подвластен…
– Не спорь, не спорь… подвластен, – вмещался старик мещанин, – губернатор… как можно… Ему вся губерния подвластна… Да это дело-то не такое… не до него касающее… Это надо к архиерею подавать… Вот что… Потому это дело такое… совестное… И опять же тут грех… греховный соблазн… Значит, любовное сожительство, без закона… Вот что, мои любезные… И выходит: надо к архиерею…
– Ну так что… К архиерею, так к архиерею…
Но в это время явился заседатель в сопровождении какого-то отставного драбанта, вооруженного палочкой, который
