На самом же деле она удовлетворяла свое давнишнее желание, осуществляла свою самую сокровенную мечту. Когда, молодой девушкой, она глядела часами на сырую мостовую площади Коллежа, она, предаваясь бурной фантазии, видела себя в ореоле славы в Париже, упивалась громкими аплодисментами, популярностью своего прославленного имени; но мечты возвращали ее всегда обратно в Меркер, и самым сладостным ей представлялось почтительное изумление здешних обитателей перед достигнутым ею величием.
Здесь она родилась. Здесь зародились ее мечты о славе. Никакие почести, оказанные ей в салонах Парижа, не удовлетворяли ее тщеславие так сильно, как оцепенелое почтение меркерских кумушек, торчавших на порогах своих домов, когда она проходила мимо них под руку со своим мужем.
Она навсегда осталась мещанкой и провинциалкой. Ее интересовало прежде всего, что думают в ее маленьком городке по поводу славы ее мужа. При возвращении в Меркер сердце ее радостно трепетало; только там она испытывала подлинное опьянение своей известностью, сравнивая ее с той безвестностью, в которой раньше она влачила здесь свое существование. Мать ее умерла, со времени ее смерти прошло уже десять лет. Адель возвращалась в Меркер только для того, чтобы пережить ощущения своей юности – окунуться в эту замороженную жизнь, где она так долго прозябала.
К этому времени слава Фердинанда Сурдиса достигла предела. К пятидесяти годам художник получил все возможные почести, все возможные знаки отличия, все существующие медали, кресты и титулы. Он был кавалером ордена Почетного легиона и уже несколько лет состоял членом Академии.
Только его материальное благосостояние могло еще увеличиваться, так как пресса и та уже истощила свои похвалы. Уже сложились готовые формулы, которые служили для беглого восхваления его талантов: его называли плодовитым мастером, утонченным чародеем, покорителем сердец.
Но все это, казалось, уже не трогало Сурдиса, он стал ко всему равнодушен и носил свою славу как старое, надоевшее платье. Когда он проходил по городу, сгорбленный, с безучастным, потухшим взглядом, жители Меркера не могли прийти в себя от почтительного изумления, они с трудом представляли себе, как этот тощий, усталый господин мог наделать столько шуму в столице.
Теперь уже всем было известно, что г-жа Сурдис помогает своему мужу в его трудах живописца. У нее была репутация бой-бабы, несмотря на то что она была мала ростом и чрезмерно полна. Вызывало всеобщее удивление, что такая тучная женщина весь день топталась на ногах перед мольбертом. Знатоки утверждали, что тут все дело в привычке.
Сотрудничество его жены не только не вредило Фердинанду в общественном мнении, но даже еще увеличивало всеобщее уважение к нему.
Адель с присущим ей тактом поняла, что не должна показывать виду, насколько превзошла своего мужа. Подпись оставалась за ним, он был как бы конституционным монархом, который царит не управляя.
Собственных произведений г-жи Сурдис никто не оценил бы, тогда как произведения, подписанные Фердинандом Сурдисом, а сделанные ею, сохраняли все свое влияние и на публику, и на критику.
Она сама неизменно выказывала восхищение перед своим мужем, и самое удивительное было то, что восхищение это было чистосердечным.
Несмотря на то, что Фердинанд все реже и реже прикасался к кисти, она видела в нем творца всех тех произведений, которые были написаны ею почти без его участия.
В слиянии их талантов ей принадлежала господствующая роль – она вторглась в его творчество и почти изгнала его, но тем не менее она не чувствовала себя самостоятельной. Она заместила его, но он слился с нею, он как бы вошел в ее плоть и кровь. Результат такого творческого слияния был чудовищен.
Показывая свои произведения, она говорила всем посетителям: «Фердинанд сделал это, Фердинанд хочет сделать то-то», даже в тех случаях, когда Фердинанд не прикасался и не собирался прикоснуться к тому, над чем она работала.
Она не терпела никакой критики, она выходила из себя при мысли, что возможны какие-либо сомнения в гениальности Фердинанда. Она была великолепна в порыве своей непоколебимой веры. Ни ревность обманутой женщины, ни отвращение и презрение к его падениям никогда не могли уничтожить в ней высокого представления о великом художнике, которого она любила в своем муже. Она преклонялась перед ним даже и тогда, когда художник этот был в таком упадке, что она вынуждена была подменять его творчество своей работой, чтобы избежать банкротства.
Только ее наивное и вместе с тем нежное и гордое ослепление помогало Фердинанду переносить тяжесть сознания своего бессилия. Он по-прежнему говорил: «Моя картина, мое произведение», не задумываясь, как мало было им вложено труда в полотна, которые он подписывал своим именем.
Все это совершалось между ними как-то естественно. Он нисколько не ревновал ее к своему творчеству, которое она у него похитила, наоборот – он не мог говорить без того, чтобы не восхвалять ее. Он повторял все то же, что сказал когда-то Ренекену:
– Клянусь вам, она талантливее меня… Рисунок для меня чертовски трудная вещь, а она не задумываясь, одним штрихом достигает сходства… О, у нее такое мастерство, о котором вы не имеете представления. Этому нельзя научиться. Это природный дар.
Ему отвечали снисходительной улыбкой, считая его похвалы жене комплиментами влюбленного мужа.
Если же кто-нибудь, признавая все достоинства г-жи Сурдис, осмеливался усомниться в ее таланте, Фердинанд буквально выходил из себя и пускался в длинные рассуждения о темпераменте, о технике, о форме и кончал неизменно криком:
– Повторяю вам, ее мастерство выше моего! Просто удивительно, что никто не хочет мне поверить!
Супруги жили в полном согласии. Со временем возраст и плохое состояние здоровья утихомирили Фердинанда. Он уже не мог напиваться – его желудок расстраивался от малейшего излишества.
Только женщины смущали еще его покой. Им овладевали иногда порывы безумия, длившиеся два или три дня.
Впрочем, после окончательного переселения в Меркер обстоятельства их жизни принудили его сохранять супружескую верность. Адель могла теперь опасаться только его грубых наскоков на служанок. Она решила впредь нанимать только самых уродливых, что не мешало Фердинанду волочиться за ними, если только они не протестовали. Иногда его охватывало такое физическое возбуждение, что для удовлетворения своей извращенности он готов был все вокруг себя уничтожить.
Адель принимала свои меры – она рассчитывала прислугу всякий раз, когда подозревала возможность ее интимных отношений с хозяином.
Фердинанд после таких эксцессов чувствовал себя пристыженным, по крайней мере, на целую неделю. Все это до старости разжигало пламя их супружеской любви. Адель неизменно обожала своего мужа, чудовищно ревновала его, но никогда не проявляла перед ним свою ревность. Когда она, рассчитав очередную служанку, впадала в свою ужасающую молчаливость, он стремился получить ее прощение, всячески выражая ей свою покорность и нежность. Тогда она всецело владела им. Он был совсем изможденным, цвет его лица пожелтел, лицо испещрили глубокие морщины, но борода все еще отливала золотом, она стала светлее, но не седела и делала его похожим на стареющего бога, позолоченного очарованием ушедшей молодости.
Наступил день, когда Фердинанд почувствовал полное отвращение к живописи. Запах красок, жирное прикосновение кисти к полотну вызывали в нем какую-то физическую гадливость, руки его начинали дрожать, голова кружилась, нервы напрягались до крайности. Это было, несомненно, следствием его творческого бессилия, результатом длительного перерождения его артистических способностей, приведшего к неизбежному кризису. Он давно уже утратил свой талант и, казалось, только теперь осознал это. Адель отнеслась к нему с большой нежностью, всячески ободряла его, клялась ему, что это всего-навсего временное недомогание, вызванное переутомлением, и заставляла его отдыхать. Он уже абсолютно ничего не делал и становился все мрачнее и угрюмее. Тогда Адель придумала новую комбинацию: он будет создавать композиции графитом, а она будет по клеткам переносить их на полотно и писать красками по его указаниям. Так и повелось. Фердинанд теперь совсем не прикасался к тем картинам, которые подписывал своим именем. Адель выполняла одна всю работу, он же довольствовался только выбором сюжета и делал карандашные наброски, иногда незаконченные и неправильные, которые она после него выправляла. Картины они продавали главным образом за границу. Прославленный во Франции, Сурдис был знаменит во всем мире, заказы сыпались отовсюду. В далеких странах любители искусства не обнаруживали особой требовательности: достаточно было упаковать и отправить картины, чтобы исправно, без хлопот и затруднений, получить за них деньги. Сурдисы постепенно почти целиком перешли к этой удобной коммерции, потому что во Франции сбыт картин становился для них затруднительным. Изредка Фердинанд посылал какую-нибудь картину в Салон, и критика встречала его картины привычными восхвалениями. Ведь он был признанным классиком, о его творчестве уже не спорили, не ломали копий. Он мог повторять самого себя, мог выставлять посредственные вещи, никто этого уже не замечал – ни публика, ни критика. Для подавляющего большинства художник остался все тем же, он только постарел и должен был уступить место более молодым и резвым талантам. Покупатели не рвались больше к его картинам. Его по-прежнему причисляли к наиболее выдающимся мастерам современности, но картины его не находили сбыта во Франции, они все расходились за границей.
