— Я собиралась, — сказала она, — но, пожалуй, не стану. У меня промокли ноги, и мне кажется, что я заболеваю.
— Вот и у меня точно такое чувство, — сказал он. — Зайдемте куда-нибудь в тихое место, выпьем чего-нибудь, чтобы согреться!
— Ах, что вы!
— Почему бы нет? — спросил он. — Сейчас ведь праздники.
Произнесенное им слово «праздники», казалось, вдруг определило этот темный вечер. Огни и пение сразу обрели смысл.
— Ах, я об этом не подумала! — сказала она.
— Идемте, — сказал он, взял ее под руку, вышел с ней на улицу и повел к одному из немноголюдных баров. Он заказал два коктейля и чихнул.
— Вы должны непременно принять горячую ванну и лечь в постель, сказала она с чисто материнской заботливостью.
Он назвал ей свое имя. Ее звали Бетти Ландерс. Она замужем за врачом. Двое детей — замужняя дочь и сын, студент последнего курса Корнелльского университета. Ей приходилось много времени проводить в одиночестве, и с недавних пор она начала заниматься живописью. Три раза в неделю она посещает Лигу начинающих художников, а в Гринвич-Виллидж у нее своя студия. После третьего или четвертого коктейля они сели в такси и поехали к ней в студию.
Не совсем такой представлял он себе мастерскую художника. Двухкомнатная квартира в одном из недавно отстроенных домов, которую она занимала под студию, походила больше на гнездышко незамужней женщины. Миссис Ландерс показала свои сокровища, как она называла письменный стол, приобретенный в Англии, стул, купленный во Франции, и литографию Матисса, подписанную им самим. У нее были темные волосы и брови, узкое лицо, и ее легко можно было бы принять за старую деву. Она налила ему виски с содовой и скромно отклонила его просьбу показать работы, которые, впрочем, ему суждено было увидеть несколько позднее в углу ванной, где они были составлены вместе с мольбертом и прочими художественными принадлежностями. Почему они вдруг сблизились? Как могло случиться, что он отбросил стыд и разделся в присутствии этой незнакомой ему женщины? Он сам не знал. У нее были узловатые, корявые локти и колени, словно у дальней родственницы Дафны, которая, казалось, того и гляди обратится не в цветущий куст, разумеется, а в какое-нибудь очень обыкновенное, видавшее виды дерево.
Они стали встречаться раза два-три в неделю. Он так больше почти ничего о ней и не выведал, кроме того, что дом ее находится на Парк-авеню и что она подолгу остается одна. Она заботливо относилась к его гардеробу и всегда была в курсе дешевых распродаж. Это, собственно, было главным предметом ее разговоров. Сидя у него на коленях, она рассказывала, что у Сакса — распродажа галстуков, у Брукса — обуви, а у Альтмана — мужских сорочек. Джил между тем была так поглощена своими военными действиями, что почти не замечала его уходов и приходов. Но однажды вечером, когда он сидел в гостиной, прислушиваясь к тому, как Джил говорит наверху по телефону, ему вдруг почему-то пришло в голову, что его поведение недостойно. Он почувствовал, что настало время кончить эту интрижку, затеянную в темный вечер накануне Рождества. И, взяв лист бумаги, он написал Бетти:
«Милая, сегодня вечером я еду в Сан-Франциско и задержусь там месяца на полтора. Я думаю, ты и сама понимаешь, что нам лучше больше не встречаться».
Затем он переписал письмо, заменив Сан-Франциско Римом, и послал его на адрес студии в Гринвич-Виллидж.
На следующий вечер, когда он вернулся домой, Джил продолжала руководить военными действиями по телефону. У Биббера сидела Матильда и читала ему вслух. Джорджи поговорил с мальчиком и спустился в буфет налить себе виски. Он услышал, как по ступенькам застучали каблучки Джил. Ему показалось, что они выстукивают резкую, мстительную дробь, а когда его жена появилась в двери буфетной, он увидел бледное, осунувшееся лицо. Руки ее дрожали, в одной из них она держала черновик его письма к Бетти Ландерс.
— Что это значит? — спросила она.
— Где ты это нашла?
— В корзинке для бумаг.
— Хорошо. Сейчас объясню, — сказал он. — Сядь. Сядь на минутку, и я тебе все объясню.
— Садиться обязательно? А то мне очень некогда.
— Можешь не садиться, только закрой дверь. А то Матильда услышит.
— Неужели ты имеешь сообщить мне нечто такое, чего нельзя сказать при открытой двери?
— Я имею сказать вот что.
Джорджи подошел к двери и закрыл ее сам.
— В декабре, перед самым Рождеством, я вступил в любовную связь с одной женщиной, страдающей от одиночества. Сам не знаю, почему именно с ней. Может, оттого, что у нее была своя квартира. Она и не молода и не красива. У нее уже взрослые дети. Муж ее врач, и они живут на Парк-авеню.
— Господи! — сказала Джил. — На Парк-авеню!
И засмеялась.
— Нет, что меня особенно умиляет во всей этой истории, так это то, что она живет на Парк-авеню. Можно было знать заранее, что если ты захочешь придумать себе любовницу, ты непременно поселишь ее именно на Парк-авеню. Ты ведь всегда был простофилей и деревенщиной.
— Ты в самом деле считаешь, что я все выдумал?
— Еще бы! Я убеждена, что это выдумка и притом, омерзительная. Но расскажи мне Бога ради еще что-нибудь об этой своей мадам с Парк-авеню.
— Мне больше нечего прибавить.
— Тебе нечего прибавить, потому что у тебя истощилась фантазия. Верно ведь? Так вот тебе мой совет, старик: никогда не затевай ничего такого, что требовало бы некоторого напряжения фантазии. Это — не самая твоя сильная сторона.
— Ты мне не веришь?
— Не верю. А если бы и поверила, то не стала бы ревновать. Женщина моего типа никогда не ревнует. У нее бывают дела поважнее.
* * *
На этой стадии супружеской жизни шоссейная битва, в которой участвовала Джил, служила им как бы подвесным мостом, по которому они могли ходить, на котором могли встречаться, беседовать, вместе обедать. Мост этот висел над бурным потоком их эмоций. Джил добивалась публичного обсуждения и готовилась выступить перед комиссией с собранными ею петициями и документами, которые доказывали всю важность поднятого ею вопроса и показывали, какое горячее участие в нем принимает ряд привлеченных ею влиятельных лиц. Как на беду в эту пору Биббер сильно простудился, и родители никак не могли найти для него сиделку. Изредка приходила миссис Хейни, да иной раз вечером забегала Матильда и садилась возле его кроватки с книгой. Однажды, когда Джил понадобилось ехать в Олбани, Джордж не пошел на работу и провел дома весь день, чтобы Джил могла спокойно ехать.
И в другой раз, когда у Джил было назначено важное свидание, а миссис Хейни была занята, он не пошел на работу. Джил была искренне признательна ему за эти жертвы, а Джорджи не менее искренне восхищался ее умом и настойчивостью. Ему было далеко до ее организаторских способностей и искусства отстаивать свою точку зрения. Доклад ее перед комиссией был назначен на пятницу, и Джорджи с облегчением подумал о том, что после этого дня большая часть борьбы будет уже позади. В пятницу он вернулся домой часам к шести. «Джил! — позвал он входя. — Матильда! Миссис Хейни!» Никто не ответил, и, скинув пальто и шляпу, он бросился наверх, к Бибберу. В комнате горел свет, но мальчик был один и, по всей видимости, спал. К его подушке была приколота записка: «Дорогая миссис Медисон, к нам приехали тетя с дядей, и я должна помочь маме. Биббер спит, так что он не почувствует, что меня нет. Простите! Матильда». На подушке, рядом с запиской, Джорджи увидел темное пятно запекшейся крови. Он притронулся ко лбу мальчика — лоб пылал… Он сделал попытку разбудить Биббера, но Биббер не спал: он был без сознания.
Джорджи смочил губы мальчика водой, и Биббер на минуту пришел в себя и обнял отца обеими руками. Щемящая жалость к этому юному, невинному существу, на которое обрушился тяжкий и, быть может, смертельный недуг, охватила Джорджи. Он не выдержал и заплакал. Любовь, которую он сейчас испытывал к сыну, была такой огромной и бурной, что, казалось, ей не уместиться в маленькой спаленке, и Джорджи пытался умерить свое чувство, чтобы не повредить мальчику своими чересчур крепкими объятиями. Отец и сын судорожно прижимались друг к другу. Джорджи позвонил врачу. Десять раз подряд набрал его телефон и десять раз подряд услышал в ответ идиотский и обескураживающий сигнал: «занято». Наконец, он позвонил в больницу и попросил прислать «скорую помощь». Затем завернул Биббера в одеяло и понес его по лестнице вниз. Он был рад, что надо что-то делать. «Скорая помощь» прибыла через несколько минут.
Джил немного задержалась, чтобы выпить с кем-то из своих единомышленников по коктейлю, и прибыла домой через полчаса. «Победа! Победа! — закричала она, входя в опустевший дом. — Общественность с нами, и эти мерзавцы засуетились. Сам Феличи был, казалось, тронут моим красноречием, а Картер сказал, что мне следовало быть адвокатом. Я была просто великолепна».
