Должно быть, прошло некоторое время, прежде чем звон часов напомнил профессору о свидании с миссис Мэриголд.
- Вы еле поспеваете, - сказал он, нежно пытаясь высвободить ее. - Я обещаю задержать его до вашего возвращения.
И поскольку Мальвина, похоже, не поняла, он напомнил ей.
Но она все равно не двигалась, если не считать небольшого жеста, словно она попыталась ухватиться за что-то невидимое. А затем она вновь уронила руки и лишь переводила взгляд с одного на другого. В то время профессору это в голову не пришло, но впоследствии он вспомнил: эта ее загадочная отстраненность - будто она смотрит на тебя из иного мира… ее больше не ощущалось.
- Простите меня, - сказала она. - Слишком поздно. Я - простая женщина.
И миссис Мэриголд так и продолжает думать.
А теперь наступил черед пролога. Вообще-то, он, конечно, должен был стоять в начале, но никто не знал о нем вплоть до самого конца. Его рассказал командиру Рафлтону товарищ-француз, в мирное время бывший художником и обретавшийся среди себе подобных - особенно тех, кто находит вдохновение на широких просторах и в овеянных легендами долинах старосветской Бретани. Впоследствии командир рассказал обо всем профессору, и единственной настоятельной мольбой профессора было: не рассказывать об этом доктору - хотя бы первое время. Потому что доктор увидит во всем лишь подтверждение своим ограниченным, привязанным к органам чувств теориям, тогда как для профессора тут было бесспорное доказательство абсолютной истинности всей истории.
Началось это в тысяча восемьсот девяносто восьмом году (нашей эры), одним изрядно непогожим вечером в конце февраля - «ненастным зимним вечером», как написал бы автор рядового романа. Наступил он и в одинокой хижине мадам Лявинь, приткнувшейся с самого краю вересковой пустоши, в которой утопала приземистая деревушка Аван-а-Крист. Мадам Лявинь вязала чулки (она зарабатывала на жизнь вязкой чулок), когда ей послышались чьи-то шаги и будто бы легкий стук в дверь. Она тут же прогнала эту мысль: кто может проходить мимо в такой час? Да и, к тому же, здесь нет дороги… Но спустя несколько минут легкий стук повторился, и мадам Лявинь, взяв в руку свечу, пошла посмотреть, кто там. Едва она отодвинула засов, как свечку задуло порывом ветра, и увидеть ей так никого и не довелось. Она подала голос, но ответа не получила. Она уже хотела было закрыть дверь, как вдруг расслышала слабый звук. Это был не совсем плач. Казалось, будто кто-то, кого ей не видно, тоненьким голоском сказал что-то, но что - она разобрать не смогла.
Мадам Лявинь перекрестилась и забормотала молитву, а потом услышала звук снова. Доносился он как будто откуда-то из-под ног, и, пошарив руками (она подумала, что, может, это кошка какая-нибудь приблудилась), она обнаружила довольно объемистый сверток. Он был тепл и мягок, хотя, разумеется, слегка сыроват. Мадам Лявинь внесла его в дом и, закрыв дверь и вновь зажегши свечу, положила на стол. И тогда увидела, что это наикрохотнейший из младенцев.
Положение такое всегда оказывается затруднительным. Мадам Лявинь поступила так, как поступило бы на ее месте большинство людей. Она развернула малютку и, взяв на колени, уселась перед тусклым торфяным огнем и погрузилась в раздумья. Ребенок был на удивление доволен, и мадам Лявинь решила, что лучше всего раздеть да уложить его спать, а самой вновь засесть за вязанье. Утром она испросит совета у отца Жана и, как он скажет, так она и поступит. В жизни своей не видала она столь прекрасных одеяний. Она снимала маленькие одежки одну за другой, любовно ощупывая материю, а когда наконец удалила последнюю, и крохотное белое существо осталось лежать перед ней совершенно голым, мадам Лявинь с криком подскочила и чуть не выронила его в огонь. Она увидела известную всякому бретонскому крестьянину метку и поняла, что это не ребенок, а эльф.
Ей надлежало, как она хорошо знала, распахнуть дверь и вышвырнуть его в темноту. Большинство женщин деревни так и поступили бы, а остаток ночи провели бы на коленях. Но кто-то, очевидно, выбирал не наобум. На мадам Лявинь нахлынули воспоминания о ее добром муже и трех рослых сыновьях, которых одного за другим забрало у нее ревнивое море, и, будь что будет, а она не могла так поступить. Маленькое существо все поняло - это было ясно: оно улыбалось с совершенно знающим видом и протянуло к ней свои маленькие ручонки, дотронувшись до бурой морщинистой кожи мадам Лявинь и растревожив забытые биения в ее сердце.
Отец Жан - судя по всему, терпеливый, мягкий и мудрый старик - ничего предосудительного в этом не увидел. То бишь, если, конечно, мадам Лявинь сможет позволить себе такую роскошь. Вдруг это - добрая фея. Принесет ей счастье. И действительно, кудахтанье кур теперь слышалось у мадам Лявинь чаще, чем прежде, а сорняков как будто стало меньше в маленьком огородике, отвоеванном ею у пустоши.
Весть, конечно, разошлась. Похоже, что мадам Лявинь задирала-таки нос. Но соседи лишь покачивали головами, и девочка росла одинокой, люди ее избегали. К счастью, хижина стояла в стороне от остальных домов, и под боком всегда были огромные луга со своими глубоко упрятанными тайниками. Единственным товарищем в играх был ей отец Жан. Он брал ее с собой в дальние пешие походы по своему раскиданному приходу, оставляя за ширмой чертополоха и папоротника перед уединенными фермами, куда наносил свои визиты.
Он уже знал, что все это бесполезно: все попытки матери Церкви выбранить из этой окруженной морем и вересковыми лугами паствы их языческие предрассудки. Он предоставил это времени. Впоследствии, быть может, появится возможность поместить дитя в какой-нибудь монастырь, где оно научится забывать и вырастет добрым католиком. Пока же необходимо жалеть бедное одинокое созданье. Может, и не ради одной ее пользы: милая малютка с ласковой душой, не по годам мудрая - такой казалась она отцу Жану. Под сенью деревьев или в теплом убежище, которое делили с ними ласковоглазые коровы, он учил ее из того небогатого запаса знаний, каким обладал сам. И нет-нет она поражала его своей интуицией, до странного недетским замечанием. Словно давным-давно знала обо всем этом. Отец Жан кидал на нее быстрый взгляд из-под своих лохматых бровей и замолкал. Любопытно было и то, как дикие твари полей и лесов не выказывали страха перед ней. Порой, возвращаясь туда, где он ее спрятал, отец Жан приостанавливался и недоумевал, с кем это она там разговаривает, а подойдя поближе, слышал топоток улепетывающих лапок или испуганное вспархивание крыльев. У нее были эльфьи повадки, и излечить ее от них не представлялось возможным. Часто этот добрый человек, возвращаясь с очередного позднего визита милосердия с фонарем и крепкой дубинкой в руках, останавливался и прислушивался к блуждающему голосу. Он никогда не оказывался достаточно близко, чтобы расслышать слова, и сам голос был ему незнаком, хотя он понимал, что никто другой это быть не может. Мадам Лявинь лишь пожимала плечами. Что она может сделать? Не ей перечить «чаду», будь даже и какой-то прок от запоров да засовов. Отчаявшись, отец Жан бросил это. И не ему было слишком часто запрещать или читать нотации. Возможно, лукавые нежные повадки свили свою паутину вокруг сердца бездетного бедного господина, заставив его и немного побаиваться. Может, отвлечь ее другим?! Ведь мадам Лявинь никогда не позволяла ей делать ничего, кроме самой легкой работы. Он научит ее читать. Она настолько быстро обучалась, что отцу Жану временами казалось, будто она просто притворяется, что не знала этого раньше. Но он получал свою награду, наблюдая радость, с какой она поглощает излюбленные ею причудливые печатные тома романов и исторических книг, которые он привозил ей из своих редких поездок в отдаленный город.
Ей было около тринадцати лет, когда приехали дамы и господа из Парижа. Это, конечно, были не настоящие дамы и господа. Всего лишь небольшая компания художников в поисках новых сюжетов. Они «сделали» побережье и деревянные домики на узких улочках, и один из них предложил обследовать уединенные, неизведанные земли глубинки. На девочку они наткнулись, когда та сидела на старом сером камне и читала что-то в древней на вид книге, - и она поднялась и сделала им реверанс. Она никогда не испытывала страха. Она сама возбуждала страх. Нередко с легкой грустью смотрела она вслед улепетывающим от нее детям. Но тут, конечно, ничего нельзя было поделать. Она - фея. Она не причинила бы им никакого зла, но невозможно ожидать, чтобы они в это поверили. Перемена была восхитительна: встретить человеческих существ, не визжащих и не бормочущих второпях «отче наш», а отвечающих на улыбку улыбкой. Они спросили, где она живет, и она показала. Они остановились в Аван-а-Кристе; и одна из дам осмелела настолько, что поцеловала ее. Смеясь и болтая, они все вместе спустились с холма. Мадам Лявинь они застали за работой в огородике. Мадам Лявинь сняла с себя всякую ответственность. Решать самой Сюзанне. Дело в том, что им хотелось бы нарисовать, как она сидит на том сером камне, где они ее обнаружили. Конечно, позволить им было лишь любезно; а потому на следующее утро она была там и ждала их. Они дали ей монету в пять франков. У мадам Лявинь возникли сомнения, как с нею поступить, но отец Жан поручился за то, что это - добрые республиканские деньги; и с каждым днем черный чулок мадам Лявинь, который она каждую ночь вывешивала в трубу, стало оттягивать все ниже и ниже.
