— Я в фракционной борьбе с Гюлаем, — вмешался в разговор Шимон, — но то, что сейчас наговорил Гомоннай… Факты свидетельствуют, что путанные теории Арваи…
— Тем хуже для фактов! — кричит Гомоннай. — Тем хуже для фактов! — повторяет он с победоносным видом и так энергично, что маленький Шимон сразу смолкает и только недовольным покачиванием головы выражает свое несогласие с Гомоннаем.
Но последнего это ничуть не смущает.
— Если какой-либо факт, мой милый Шимон, противоречит теории Арваи, этот факт для меня не существует. Арваи говорит: мировоззрение Гайдоша — это мировоззрение кельнера публичного дома. И пусть после этого весь мир доказывает, что Гайдош — металлист, — для меня этого факта не существует! Для меня Гайдош раз и навсегда останется кельнером публичного дома. Или возьмем другой пример: Арваи утверждает, что в Венгрии нет и не может быть коммунистического движения, пока не будет устранен Бела Кун и его присные. И пусть завтра в Будапеште вспыхнет всеобщая забастовка, пусть послезавтра грянет вооруженное восстание, и тогда буду я неизменно утверждать: в Венгрии коммунистического движения нет!
С плохоньким, вывезенным из Пешта чемоданом в руке Петр около десяти часов вечера одиноко стоит перед кафе «Бетховен». Минута раздумья — и он садится в трамвай, идущий в Гринцинг.
Петр решил отправиться к Шмидтам. Почему-то он был уверен, что там ничего не изменилось и все обстоит так, как было полгода назад, когда — в дни королевского путча — он провел у них трое суток.
Он ошибся. За эти полгода жизнь тронула и Шмидтов. Вот уже четыре недели как Шмидт работает на машиностроительном заводе в Оттакринге, и за ним восьминедельный стаж возвращения в лоно социал-демократии. На события в России, когда-то так волновавшие его, он смотрит пессимистически. Он разочарован. Он считает, что Ленин идет ложным путем. Прогнать русских капиталистов, чтобы насадить в стране чужих? Что это такое? Неужели путь к социализму таков? Ведь ясно, у концессионеров рабочие будут снабжены куда лучше, чем на советских предприятиях. У рабочего — хозяина страны — слюнки потекут от зависти.
Разве это не контрреволюционная пропаганда? Да… Коммунистическая партия своими собственными руками готовит контрреволюцию, и дни Советов сочтены. На вопрос: кто кого? — история дает не тот ответ, которого ждал Ленин. Ленин… Никогда он, Шмидт, не мог бы думать, что путь Ленина будет таков. Ну, а если дело обстоит так, если опыт большевиков потерпел банкротство и после четырехлетней борьбы русских рабочих постигнет участь венгерского правительства — чего в Австрии или Германии случиться не может, так как там достижения революции защищаются, и правильно защищаются, социал-демократами, — если это так, стократ надо поддерживать тогда тех, кто нас всегда предостерегал от большевистской авантюры, кто нам указывал прямой демократический путь. Всеми силами надо поддерживать социал-демократов.
Шмидт вступил в партию, клялся Отто Бауэром, и, удивительная случайность, четыре недели спустя он получил работу, и работу очень неплохую.
Жена Шмидта простосердечно выслушивала политические разглагольствования мужа и вечерами добросовестно просиживала с ним над картой Советской России.
Узнав о совершившемся «обращении», она перестала с ним разговаривать. После семидневной блокады — удача не покидала Шмидта — он слег в постель, четыре дня пролежал он в сильном жару. Женщина ухаживала за мужем, ни одним словом не касаясь больной темы.
Шмидт блаженствовал.
На пятый день, как ни прижимал он подмышкой термометр, ртуть не поднималась. Ему взгрустнулось.
— Пора вставать! Разлежишься — хуже ослабеешь.
Шмидт отчаянно вздохнул.
— Только бы ты на меня не сердилась…
— Я не сержусь, — проронила женщина.
И фрау Шмидт, которая по выходе из тюрьмы решительно отстранилась от какого бы то ни было участия в движении, теперь сама явилась в партийный комитет и просила включить ее в работу.
Гринцингская организация невелика. Очень невелика. Несколько десятков членов. Преимущественно — эмигранты. Маленькая светловолосая полная женщина с изумительной энергией и большим практическим чутьем взялась за дело. Четыре недели спустя организация насчитывала уже одиннадцать новых членов, а когда двумя неделями позже была проведена кампания агитации по домам, прибавилось еще человек двадцать.
Несколько мужчин — рабочих городского трамвая, большинство женщин.
Приступили к учебе. Теперь уже жена Шмидта таскала домой книги, журналы. Читала. Училась. Бросила шитье, до минимума свела хозяйство. Целиком ушла в партийную работу.
Шмидт, за годы болезни и безработицы свыкшийся с мыслью, что он человек неполноценный, теперь поднял голову. Еще бы, он — кормилец семьи!
Вернувшись с первой получкой домой, он вооружился карандашом и бумагой. Он точно распределил деньги, учитывая все статьи расхода, обычно фигурирующие в бюджете солидного рабочего. В плане предусматривалось даже посещение кино.
С неделю все шло, как по маслу. Не состоялось только посещение кино, — фрау Шмидт все вечера была занята.
На второй неделе стало ясно, что финансовый план Шмидта ничуть не реальнее финансового плана Отто Бауэра. И хотя в плане Шмидта не было таких фантастических статей, как у Бауэра, вроде чрезвычайного налогового обложения буржуазии, все же его план провалился.
Осложнения начались в среду второй недели, когда Шмидт получил на ужин не предусмотренные планом телячьи ножки, а просто лишь кусок хлеба с маргарином. Он промолчал, объяснив «неувязку» занятостью жены. Но когда и на следующий день его ужин ограничился куском хлеба с маргарином, бедняк не выдержал.
— Согласно нашему плану… — начал он.
— Денег не хватило.
— То есть как это не хватило?
— Не знаю, где ты витаешь, если до сих пор еще не в курсе венских событий. Сегодня обед стоит вдвое дороже, чем неделю назад. Крона падает с каждым часом.
Да, это так. Что крона падает — Шмидт знает. Он понимает: катастрофическое падение курса кроны нарушает равновесие государственного бюджета и угрожает революции. Он знал, со слов Отто Бауэра, что падение курса кроны можно остановить только беспощадным налоговым обложением буржуазии. Но он не знал, он даже представить себе не мог, что Цюрих может вдруг вмешаться в дело его собственного питания. На заводе он уже слышал, что падение валюты отражается на достижениях революции, но он думал, что план Отто Бауэра… план Отто Бауэра…
Планируя бюджет на будущую неделю, он учел падение кроны. Этот план вышел куда скромнее первого, но зато он был реальнее. Реальнее, но все же недостаточно реальным. Теперь крона уже не падала, она просто таяла в руках. В ресторанах, в кафе лилось шампанское. В ночных кабарэ господа во фраках танцевали с голыми дамами. Проституткам в шелковом белье платили золотом. Зато заработная плата, полученная рабочим после обеда в субботу, в понедельник утром уже ничего не стоила. На что сегодня еще можно было купить фунт печенки, через три дня не хватало даже на фунт картофеля.
— Бумаги жалко! — усмехнулась фрау Шмидт, когда ее муж снова взялся за карандаш.
— Жалко, — покорно согласился тот. — Что же будет дальше? Что будет?..
— Я спешу. Мне надо итти. Мы проводим агитацию по домам.
Несколько дней спустя Шмидты, даже во время безработицы редко прибегавшие к услугам ломбарда, вынуждены были заложить свое белье — все, до последней штуки.
Последняя вещь очутилась в ломбарде именно в тот день, когда Петр пришел навестить супругов Шмидт.
Петр разбудил их в одиннадцать часов. Шмидты радушно встретили неожиданного гостя. За чаем с сахарином проговорили до поздней ночи. Петр поведал им о своих мытарствах в полиции, о суде, о своем бегстве.
Постель Петру кое-как смастерили из зимних пальто.
Утром Петр отправился в редакцию «Пролетария». Беседа с Гайдошем продолжалась часа три.
Гайдош сильно изменился. Прошло девять лет с того дня, когда он привел Петра в мастерскую и остановился перед огромным паровозом с поломанным задним колесом. Тяготы этих лет почти не отразились на лице Гайдоша. Но тем ярче бросился в глаза Петру горестный след последних шести месяцев.
Гайдош словно помолодел, — таково было первое впечатление.
Но внимательно присмотревшись, Петр увидел, что тот похудел, вокруг рта легли глубокие борозды, подбородок заострился.
Глаза остались прежние. И теперь Гайдош смотрел на Петра так же, как девять лет назад, когда на просьбу дяди устроить в мастерскую мальчика — сына человека, умершего в тюрьме, — он ответил: — Постараюсь! — и мозолистой рукой погладил ребенка по голове.
— Видишь ли, парень, — сказал он, — покуда мы не базируемся на производственном пролетариате, наша работа — игра. С крестьянской беднотой и батраками мы тоже должны действовать в открытую. Арваи говорит: не наши ошибки погубили пролетарскую революцию в Венгрии, — она была обречена с первого же момента своего существования. А это, парень, пахнет тем, что теперь, значит, нет и надобности единодушно провозглашать, что наша программа — революционный захват земли, что на вопрос о строительстве Венгерской коммунистической партии нет надобности давать определенного ответа. В вопросах касательно партии, как бы ты ни возражал против жесткой установки Секереша, он все же был прав. Мы этого не хотели, но уж так вышло. Конечно, это не случайно. Если уж организовалась фракция и началась борьба против нашей линии, мы не были б коммунистами, если б бежали от борьбы. Нет, мы этого не сделали. Напротив: когда в нас начали бросать камни, мы ответили целым градом камней — в интересах партии.
