— Видишь ли, парень, — сказал он, — покуда мы не базируемся на производственном пролетариате, наша работа — игра. С крестьянской беднотой и батраками мы тоже должны действовать в открытую. Арваи говорит: не наши ошибки погубили пролетарскую революцию в Венгрии, — она была обречена с первого же момента своего существования. А это, парень, пахнет тем, что теперь, значит, нет и надобности единодушно провозглашать, что наша программа — революционный захват земли, что на вопрос о строительстве Венгерской коммунистической партии нет надобности давать определенного ответа. В вопросах касательно партии, как бы ты ни возражал против жесткой установки Секереша, он все же был прав. Мы этого не хотели, но уж так вышло. Конечно, это не случайно. Если уж организовалась фракция и началась борьба против нашей линии, мы не были б коммунистами, если б бежали от борьбы. Нет, мы этого не сделали. Напротив: когда в нас начали бросать камни, мы ответили целым градом камней — в интересах партии.
Прежде чем отпустить Петра, Гайдош предложил ему работу в партийном аппарате.
— Тебе известно, что Гюлай и его товарищи отказались работать? Поэтому у нас нынче большие затруднения. Грамотных среди нас мало.
— Прежде чем принять твое предложение, я хотел бы поговорить с Гюлаем.
— Как хочешь, — ответил Гайдош раздраженно.
В два часа дня, как и было вчера условлено, Петр встретился с Шимоном около кафе «Бетховен». Они вместе пошли к Гюлаю. Дорогой ни словом не обмолвились о фракционной борьбе. Шимон вспоминал о румынском фронте, где когда-то они вместе работали. Правда, работали всего несколько дней, но Петру помнилось, что работал Шимон хорошо.
— Чорт меня подери, сын мой, если я не был уверен, что ты удерешь! — встретил Гюлай Петра. — Боюсь только, как бы ты, познакомившись ближе с нашими делами, не сбежал от нас обратно в тюрьму. Ты уже видался с кем-нибудь?
— С Гайдошем.
Лицо Гюлая потемнело. Он пятерней нервно откинул назад шевелюру. Петр заметил, что Гюлай полысел со лба, и волосы его посеребрила проседь. Глаза его, равно и в радости и в горе блиставшие улыбкой, теперь смотрели почти враждебно куда-то через голову Петра. Но этот враждебный взгляд не относился к Петру. Гюлай перевел взгляд на Петра, и глаза его вновь улыбались.
— Давно мы друг друга знаем, Петр?
— Лет семь.
— Эти семь лет для нас прошли в борьбе, не так ли?
— Да, в борьбе.
— Я вспомнил о прошлом не из хвастовства. Это все ерунда! Мы исполнили свой долг — и только. Ты знаешь, что прошлое связывает меня с Гайдошем. Мы с ним тринадцать лет проработали бок о бок. Из наших рук вышел не один хороший товарищ. Если память мне не изменяет, и тебя направил ко мне Гайдош.
— Да, когда как-то на работе я засорил глаз…
— Ну, вот видишь! А теперь, Петр, я должен сознаться — я ошибся в Гайдоше. Он плохой товарищ. Он готов скорее стать соглашателем, свернуть с большевистской линии, только лишь бы не драться. Не перебивай меня, Петр! Не мешай! Сначала выслушай, потом можешь возражать. О чем идет речь? Мировая революция отодвинута. Не истолкуй меня ложно, — вопрос о мировой революции не снят с порядка дня, и не может быть снят. Но мы ошиблись во времени. Мы должны взять установку на процесс более длительный, чем мы предполагали. Но поскольку известно, что завтра нам не итти в атаку, — спрашивается, каковы же теперь наши обязанности? Пропагандировать революционный захват земли? Какой там чорт! Или, может быть, связать все партийные организации друг с другом? Боже упаси! Это чистейший авантюризм. Венгерский пролетариат не имел такого опыта в подполье, какой имели русские. Не имел и не мог иметь. Царизма у нас не было. Разрешить различным группам, до сей поры изолированным друг от друга, войти в непосредственную связь между собой, — значит дать полиции возможность в случае провала одной группы накрыть сразу всю партию. Не знай я, что инициатор этой затеи Секереш, я утверждал бы, что это полицейская провокация. И как это твои товарищи не могут или не хотят понять (Гюлай даже зубами заскрежетал), что гениальный план Арваи обеспечивает нашим ячейкам все преимущества крупной организации? В то же время он страхует их от неизбежных опасностей, связанных с крупной организацией. Наш принцип таков: в каждой группе то или иное предприятие может быть представлено только одним рабочим. Все, что в этой области натворили Андрей и Вера, сделано против наших инструкций. В нашей системе каждая отдельная организация может использовать опыт рабочих нескольких фабрик, но в случае провала одной группы организация в целом гарантирована от провала. А Секереш выдумал организовывать рабочих по предприятиям, связав между собой все заводские ячейки! Кто проповедует такие вещи…
Гюлай не докончил. Он махнул рукой и замолк.
Все послеобеденное время Петр провел у Гюлая. Схватка была горячая. В вопросах организации партии Петр расходился с Гюлаем.
Петр ссылался на собственный опыт. Гюлай выставлял свои аргументы. Ссылался на опыт некоторых товарищей, которых Петр не знал и условия работы которых были ему неизвестны.
Гюлай спорил блестяще. Из этой дискуссии каждый извлек немало полезного, но переубедить противника ни одному из них не удалось.
— Ты взял работу Гайдоша?
— Пока еще нет. Но думаю, что возьму.
— А я этого не думаю. Ты слишком честен для этого, Петр! Опортунистом ты никогда не был. Я уверен, на днях ты снова придешь ко мне и скажешь: Гюлай, ты совершенно прав! Давай работать вместе.
В «Коркском бюргермейстере» Петр не встретил ни одного знакомого. Пообедал наскоро. У выхода столкнулся лицом к лицу с Ленке.
— В «Коркский»?
— Нет, я в «Грязнуху».
— А это еще что такое?
— Неужели не знаете? Это кофейня, которую облюбовала наша рабочая молодежь. Здесь недалеко.
«Грязнуха», как и «Коркский», вполне оправдывала свое прозвище.
Спустившись по лестнице в шесть ступенек, входишь в полутемное помещение. Сквозь верхние стекла единственного грязного окна с трудом можно различить мелькающие ноги прохожих.
Шесть столиков без скатертей. На стенах, давно не беленых, пожелтевшие плакаты, повествующие о днях падения империи.
— Ну, и местечко выбрали!
— Здесь нет валютчиков.
Петр оглянулся.
— И на самом деле, их здесь нет.
— Чашку чаю без всякого, — заказала Ленке.
— Мне — тоже.
— Так и вы одним чаем ужинаете?
Вместо ответа Петр заказал бутерброд с маргарином.
— С тех пор как я в Вене, — сказала Ленке, — у меня два желания. Первое: изучить основы марксизма. Второе: хоть один разок хорошенько, досыта поесть. И поесть что-нибудь вкусное, скажем — настоящий шницель по-венски.
— Вы давно в Вене?
— Скоро три месяца. С тех пор как арестовали моего брата. Вы, верно, знали его — Эмерих Вайда.
— Эмерих Вайда?.. Нет, не знаю.
— Не знаете? Вот это странно! — удивилась Ленке. — Калоча — маленький городок. А он там тоже во время диктатуры работал.
— Но я никогда в жизни в Калоче не бывал.
— Не бывали в Калоче? Ничего не понимаю!
— Что же в этом удивительного?
— Мне говорили, что при диктатуре вы были в Калоче политическим комиссаром школы плавания.
— Ке-ем?
Безудержная веселость охватила Петра. Он захохотал, громко, от всего сердца, словно никакой фракционной борьбы не существовало. Зато Ленке очень смутилась. Лицо ее вспыхнуло заревом. И как ни упрашивал Петр, она ни за что не хотела повторить так развеселившие его слова.
Но любопытство победило смущение. И Ленке снова разразилась вопросом:
— Значит неверно, что до революции вы были инструктором плавания?
— Что правда, то правда, — с серьезным видом отвечал Петр. — Но кто это, скажите мне, вас так хорошо информировал?
— Гомоннай.
— Да, да, это правда, — машинально согласился Петр и, чтобы скрыть внезапную перемену своего настроения, стал расспрашивать Ленке о ее личной жизни, о ее отце.
Отец Ленке был железнодорожным машинистом. После падения диктатуры старика повесил отряд Остенбурга. Еще до войны Ленке окончила коммерческое училище И до революции работала в кооперативе. При красных училась в рабочем университете. После разгрома революции долго была безработной. Жила у дяди. Чтобы избавиться от неприятной родственницы, дядя устроил ее на работу к одному крупному торговцу-суконщику. В это время из концентрационного лагеря вышел ее брат, бывший во время диктатуры комиссаром по просвещению. Через два месяца брат — за распространение листовок — снова был арестован. Но Ленке не арестовали. Так и не могли докопаться, что листовки размножала именно она. Но с работы ее все же сняли. По постановлению партии, она была отправлена в Вену — учиться. В Вену она поехала не в добрый час: разгоралась фракционная борьба.
