— Актрисы могут плакать понарошку. Их этому учат.
Тихо вскрикнув, Аннабел повернулась, потрясенная цинизмом своей врагини; ей послышались отзвуки знакомого голоса: точно так же ехидничал Фредерик, он вечно сомневался в ее искренности, выискивал скрытые побуждения и до того ее извел, что она огрызалась со свирепостью кошки, которую часто тревожат во время сна. Она почти забыла, что ее мучительница — ребенок.
— Вон отсюда, гадина, — сказала она, а отец отвесил дочке подзатыльник.
— Вот это правильно. — Одобрение соседей больше относилось к поступку доктора, чем к словам Аннабел.
Девчонка завопила как резаная и прижалась к матери.
— Пошла прочь, убирайся, вон из моего дома, — злобно сказала Аннабел.
— Она не помнит себя от горя, — оповестила отдаленное пространство вдова адвоката. И все с ней согласились. Детей, пусть даже очень дерзких, не принято гнать из дому и обзывать, как взрослых, гадинами.
Аннабел взяла себя в руки и, покинув супругов Томмази в начальной стадии семейной ссоры, вышла в гостиную, где все горели нетерпением поддержать ее и утешить. Какая-то добрая душа, ласково приговаривая, увела толстушку Гельду к детям. Надо сказать, что дети вели себя не так уж плохо; попасть в квартиру английской синьоры по столь необычному поводу было так интересно, что они присмирели и безропотно сидели в смежной комнате в ожидании новых чудес.
Аннабел заняла оставленное для нее место. Соседи притащили сюда из своих парадных комнат стулья и кресла и, движимые врожденным вкусом к церемониям и зрелищам, расположили их двумя полукругами, а самое роскошное, обитое красным бархатом и со старинной резьбой на ручках, поставили в центре. В него и села Аннабел, которой был в не меньшей мере свойствен вкус к подобным процедурам. Журналистов ожидали с минуты на минуту. Мужчины сидели, сложив руки на коленях и чинно опустив глаза; воспользовавшись тем, что их послали за стульями, они причесались, почистили ботинки, надели белые рубашки, а кое-кто ради приличия и галстук повязал.
Аннабел уже не плакала: она так разозлилась на Гельду, что слезы высохли сами собой. Сейчас, увидев ее сквозь открытую дверь в толпе соседских детей, она тихо сказала:
— Мне кажется, эту девочку нужно увезти домой.
— Не обращайте на нее внимания, она просто устала; это ведь ребенок.
— Если она устала, пусть отправляется домой и ляжет спать.
Но тут бабка, которая дала жизнь столь многим, что сподобилась мудрости, неподвластной законам логики, распорядилась:
— Пусть ребенок остается. Она утомилась, и совсем не нужно отправлять ее спать. Пускай она побудет тут вместе с другими детьми, бедняжка.
— Да, пусть останется. Может быть, ее тоже покажут по телевидению.
Прозвенел звонок, но это оказался сын одной из соседок; вернувшись домой за полночь, он нашел пустую квартиру и записку на кухонном столе, которая и привела его к месту сбора. Между матерью и сыном последовал торопливый обмен приветствиями, упреками, вопросами и контрвопросами, объяснениями и новостями, завершившийся наконец тем, что мать торжественно представила Аннабел своего сына Джорджо, пояснив при этом, что он вовсе не имеет обыкновения так поздно возвращаться и задержали его не развлечения, а дискуссия в клубе.
Джорджо, опустив глаза, склонился над рукою Аннабел и пробормотал слова соболезнования.
— Мой сын, — сказала мать куда-то в сторону, но приблизив к самому уху Аннабел живую смуглую физиономию, — необычайно умен. Ему поручена организация дискуссий в мужском клубе коммунистов. Очень, очень светлая голова, благодарение господу.
Тут из сумочки был вынут ключ и вручен Джорджо с приказом сходить домой, взять в буфете бутылку вина и принести ее. После чего руководитель дискуссий, рассыпавшийся в изъявлениях восторга перед Аннабел и сострадания к сиротке, мирно спавшему в ее объятиях, промокнул платком уголки глаз и отбыл.
Глаза Аннабел опять наполнились слезами: ее растрогало сочувствие молодого человека. В дверях на Джорджо налетели наконец-то появившиеся представители прессы и, не удостоив его словом, волною хлынули в гостиную. Там взгляду их предстала Аннабел в приличествующей обстоятельствам позе, окруженная соседями, которые, внезапно замолчав, стояли и сидели, кто сжимая руки, кто широко раскинув их, как бы моля о жалости, кто скрестив на груди, кто стиснув в порыве отчаяния горло, кто сокрушенно подперев ладонью голову, кто еще каким-либо найденным по наитию способом давая понять вновь прибывшим, как близко принимают они к сердцу горе осиротевшей женщины, и все это с такой выразительностью, словно сцену готовили и репетировали несколько недель. Весьма рискованно, чтобы не сказать невозможно, было бы в присутствии такой свиты задать Аннабел неделикатный или враждебный вопрос и с неуместной настойчивостью растравлять ее душевную рану. Движением ресниц она смахнула слезинки, порывисто перевела дыхание, взглянула на малютку и вздохнула.
— Как вы чувствуете себя, Аннабел?
— Мне холодно. Меня знобит.
Джорджо отправляют за шерстяной шалью.
— Миссис Кристофер, вы когда-нибудь подозревали, что ваш муж намерен это сделать?
— Что сделать? — тихо спросила она. — Ведь это был несчастный случай.
На рассвете Аннабел лежала в маленькой спальне рядом со спящим ребенком и прикидывала в уме, что может ее ожидать.
Встреча с прессой прошла прилично. Не хорошо, но прилично; и если вспомнить, как склоняют имена других кинозвезд, то свое, пожалуй, она на время сберегла. Ведь все решают первые сообщения. Раздувать из новости скандал начинают одновременно с ее обнародованием; так сразу задается тон на несколько ближайших дней, самых опасных для репутации знаменитости.
Два года назад среди знакомых Аннабел была юная знаменитость, молоденькая бельгийская актриса, о странностях которой любили писать журналисты. Девушка отличалась строгой нравственностью, у нее не было любовников и были компаньонки; она носила платья ниже коленей, с рукавами и глухим воротом, и произнесла однажды речь, в которой осудила контроль над рождаемостью. Она снялась в роли медсестры Кэвелл и вслед за тем Жанны д'Арк. И хотя ее представили публике не так умело, как Аннабел, репутация которой была прочнее уже потому, что не служила объектом шуток, все же, казалось, карьера кинозвезды была ей обеспечена. Все рухнуло после того, как она сдуру вызвала полицию, обнаружив в своей спальне студента. Проснувшись ночью от шума, девушка включила свет, заглянула под кровать и увидела ухмыляющуюся рожу. Студент сделал это на пари, однако в полиции сказал совсем другое, и, хотя дело замяли, молодой актрисе уже не удалось встать на ноги
Обо всем этом раздумывала Аннабел, после того как журналисты, а вслед за ними и соседи ушли из квартиры. Она чувствовала, что вела себя так, как нужно. Ей повезло, что среди репортеров не оказалось Курта — того недоброжелательного, белобрысого журналиста, что заходил во время вечеринки.
Ее знобило; это был внутренний озноб, избавиться от которого невозможно. Она лежала на кровати, рядом спал ребенок, а в просветах жалюзи белел рассвет. Ей вспомнилось, как в гостиную с воплем влетела Гельда и заметалась среди операторов и репортеров, выставив порезанную ладонь и пачкая кровью свое безобразное желтовато-бурое платье. Миссис Томмази взвизгнула. Доктор потребовал несколько чистых носовых платков и повел девочку в ванную, чтобы промыть ей руку. Тревога оказалась ложной. Аннабел привстала, собираясь пойти помочь, но ее усадили насильно. Маленький Карл заплакал у нее на руках. Его тут же взяла соседка, потом другая, и вскоре развеселившийся мальчуган уже переходил с рук на руки, как водится в Риме. Операторы накручивали камеры, словно шарманки, теребили их, как гитаристы. Перекрывая общий шум, вдруг прозвенел вполне отчетливый голос Гельды.
— Это стеклышко, о которое я порезалась, осталось после вашей вечеринки, миссис Аннабел. Зачем ваши друзья перебили все рюмки и устроили такой кавардак? Ой, я всю руку изрезала, всю-всю... смотрите, и здесь тоже.
Прильнув к камере, кинооператор навел прицел на Аннабел.
— Ваш муж не одобрял ваших друзей? Не потому ли он?..
Тут доктор потащил девчонку прочь, и семейство удалилось вместе с замыкавшей шествие взволнованной миссис Томмази. И опять посыпались вопросы, такие заурядные и безобидные, что, отвечая, Аннабел не замечала спрашивающих, будто их и не было на свете, будто сами по себе звучали в воздухе почтительные, вкрадчивые голоса.
— Вы так и не нашли какой-нибудь записки или письма?
— Нет, ничего такого. Ведь наши вещи все еще в отеле. Сюда мы привезли очень немногое.
— Вы видели сегодня вашего мужа?
— Да, конечно. Но, простите, я в таком состоянии... и... мне нужно уложить ребенка. Я никогда не поверю, что это самоубийство. Никогда.
