Я ушел от нее, но к себе в хижину не вернулся, а много часов бесцельно блуждал по берегу Черного озера.
В горьком сознании своего поражения я взывал ко Господу, моля благословить меня и укрепить мои силы, и мне открылось: разве я достойный ученик Спасителя нашего, разве верный сын Его Церкви? Я отчетливо понял земную природу моей любви к Бенедикте и греховность такого чувства. Нет, я не отдал все свое сердце Богу, я держался за мимолетное и человеческое. Мне стало ясно, что я должен преобразить мою любовь к этой милой девушке, чтобы осталась только духовная привязанность, очищенная от мутных примесей страсти, иначе мне никогда не получить сан священника и придется до конца влачить свои дни монахом и грешником. Мысли эти причинили мне невыразимую муку, и я, в отчаянии бросившись наземь, громко воскликнул, в этот миг испытания припадая ко Кресту: "Спаси меня, Господи! Я тону, поглощаемый великой страстью, - спаси, о спаси меня, иначе я навеки погиб!".
Всю ту ночь я молился, боролся, сопротивлялся в душе своей против злых духов, которые толкали меня на предательство возлюбленной Церкви, чьим сыном я всегда был.
"У Церкви, - нашептывали мне они, - и без тебя довольно слуг. А ты ведь еще не давал окончательно обета безбрачия. Ты можешь получить разрешение от монашеских клятв и остаться жить мирянином в здешних горах. Ты можешь обучиться пастушескому или охотничьему делу и постоянно находиться при Бенедикте, оберегать и направлять ее - а со временем, быть может, отвоевать ее любовь у молодого Рохуса и сделать ее своей женой".
Этому искусу я противопоставлял все мои слабые силы, поддерживаемый в час испытания блаженным Святым Франциском. Борьба была мучительной и долгой, и не раз в пустынном мраке, оглашаемом моими воплями, я уже был готов сдаться. Но на рассвете нового дня буря в душе моей утихла и в нее вновь снизошел покой - так золото солнечного света заливает горные обрывы, которые только что одевал ночной туман. Я подумал о Спасителе, принявшем муки и смерть ради избавления мира, и стал горячо, как еще никогда в жизни, молиться, чтобы Небеса сподобили и меня великого счастья умереть так же, хотя и скромнее, ради спасения всего одной страждущей души - ради Бенедикты.
Да услышит Господь мою молитву!
30
Всю ночь под воскресенье, когда я должен был служить Божественную требу, на окрестных вершинах жгли костры - знак парням в долине, чтобы поднимались на гору к молочным хуторам. И парни шли. Их было много. Они гоготали и перекликались, а работницы встречали их песнями и визгом, размахивая горящими факелами, бросающими отсветы и огромные тени на скалы и обрывы. Красивое зрелище. Поистине, они счастливые люди.
Вместе с другими пришел и монастырский служка. Он пробудет здесь весь воскресный день и, уходя, заберет с собой накопленные мною корни. Он принес много новостей. Преподобный настоятель проживает в обители Святого Варфоломея, охотится и удит рыбу. Другое известие, возбудившее у меня большую тревогу, это что сын зальцмейстера молодой Рохус поселился в горах, неподалеку от Черного озера. У него тут охотничий домик на вершине скалы над озером, и оттуда тропа спускается к самой воде. Служка, рассказывая мне это, не заметил, как я вздрогнул. О, если бы ангел с огненным мечом стоял на той тропе, преграждая Рохусу путь к озеру и к Бенедикте!
Песни и крики раздавались всю ночь. От этого, а также от волнения я до утра не мог сомкнуть глаз. Утром со всех сторон стали подходить парни и девушки. Девушки красиво обвязали головы шелковыми косынками и украсили себя и своих кавалеров дикими цветами.
Не будучи посвящен в духовный сан, я был не вправе ни служить обедню, ни читать проповедь, но я просто помолился вместе с ними и говорил с ними обо всем, о чем болело мое сердце. О нашей греховности и о великом милосердии Божьем; о том, как мы жестоки друг к другу и как любит нас всех Спаситель; и о его безмерном сострадании. Я говорил, и слова мои отдавались эхом от пропастей и вершин, а мне казалось, будто я возношусь над этим миром греха и боли и на ангельских крыльях поднимаюсь в чертоги света выше небесных сфер! То была торжественная служба, и немногочисленные мои слушатели прониклись страхом Божьим и благоговели, как будто стояли в Святая Святых.
Мы кончили молиться, я благословил их, и они тихо пошли прочь. Правда, не успев далеко отойти, парни снова принялись зычно и весело гоготать, но это меня не огорчило. Почему бы им и не веселиться? Разве радость - не самая чистая хвала, какую способно вознести Творцу человеческое сердце?
Ближе к вечеру я спустился к хижине Бенедикты. Ее я застал у порога, она плела венок из эдельвейсов для образа Пресвятой
Девы, вплетая в него вместе с белоснежными еще какие-то густо-красные цветки, которые на расстоянии казались каплями крови.
Я уселся рядом и стал безмолвно любоваться ее работой, хотя в душе у меня бушевала буря чувств и раздавался тайный голос: "Бенедикта, любовь моя, сердце мое, я люблю тебя больше жизни! Я люблю тебя больше всего, что ни на есть на земле и в Небесах!".
31
Настоятель прислал за мной, и я со странным дурным предчувствием последовал за его посланцем. Мы спустились по трудной дороге к озеру и сели в лодку. Охваченный мрачными мыслями и худыми ожиданиями, я и не заметил, как мы отчалили, а уж веселые голоса с берега приветствовали наше прибытие к Святому Варфоломею. На цветущем лугу, посреди которого стоял дом настоятеля, собралось много народу: священники, монахи, горцы, охотники. Иные прибыли издалека в сопровождении слуг и приближенных. Внутри дома все было в движении - толчея, суета, беготня, как на ярмарке. Двери нараспашку, одни вбегают, другие выбегают, звенят голоса. Громко лают и скулят собаки. Под старым дубом на дощатом помосте - огромная пивная бочка, вокруг столпились люди и пили из больших кружек. Пили также и в доме - я видел у окон многих гостей с кружками в руках. Войдя, я увидел полчища слуг, бегом разносящих на подносах рыбу и дичь. Я справился у одного, когда я могу увидеть настоятеля. Он ответил, что его преподобие спустится сразу по окончании трапезы, и я решил подождать здесь же, внизу. Стены вокруг меня были увешаны картинами, изображающими наиболее крупных рыб, в разное время выловленных из озера. Под каждой большими буквами обозначены вес животного, дата его поимки, а также имя удачливого удильщика. Мне поневоле пришло в голову, быть может, несправедливо, что эти надписи подобны эпитафиям, призывающим всех добрых христиан молиться за упокой души названных в них людей.
Прошло более часа, и настоятель спустился по лестнице в залу. Я вышел вперед и низко, как подобает моему званию, поклонился. Он кивнул, зорко взглянул на меня и распорядился, чтобы я, отужинав, незамедлительно явился в его покои, Я так все и исполнил.
- Ну, что твоя душа, сын мой Амброзий? - задал он мне вопрос. Сподобился ли ты Божьей благодати? Выдержал ли испытание?
Сокрушенно понурив голову, я ответил:
- Досточтимый отец, там, в пустыне, Бог подарил мне знание.
- Знание чего? Твоей вины?
Я ответил утвердительно.
- Слава Богу! - воскликнул настоятель. - Я знал, сын мой, что одиночество воззовет к твоей душе ангельским языком. У меня для тебя добрые вести. Я написал о тебе епископу Зальцбургскому. И он призывает тебя к себе в епископский дворец. Он сам посвятит тебя и возведет в священнический сан, и ты останешься у него в городе. Будь же готов через три дня нас покинуть.
И он снова зорко взглянул мне в лицо, но я не дал ему прозреть мое сердце. Испросив его благословения, я поклонился и ушел. Так вот, значит, ради чего он меня призвал! Мне предстоит навсегда покинуть эти места. Оставить здесь самую жизнь мою; отречься от покровительства и бдения над Бенедиктой. Господь да смилуется над нею и надо мною!
32
Я опять в моей горной хижине, но завтра поутру я ее навеки оставлю. Почему же мне грустно? Ведь меня ожидает великое счастье. Разве я всю свою жизнь не ждал с замирающим сердцем того мгновения, когда буду посвящен в духовный сан, не уповал на это как на высший миг моего жизненного служения? И вот он почти настал. А мне так невыразимо грустно.
Смогу ли я приблизиться к алтарю с ложью на устах? Смогу ли, притворщик, принять святое причастие? Святое мирро у меня на челе не обернется ли пламенем, не прожжет мне кость и не оставит ли вечное клеймо?
Может быть, мне лучше упасть перед епископом на колени и сказать: "Изгоните меня, ибо движет мною не любовь ко Христу и ценностям святым и небесным, но любовь к сокровищам земным".
Если я так скажу, мне будет назначено наказание, но я безропотно приму это.
Конечно, будь я безгрешен и прими я посвящение с чистым сердцем, это могло бы пойти на пользу бедняжке Бенедикте. Сколько благословений и утешений могла бы она от меня получать! Я мог бы исповедать ее и отпустить ей грех, а случись мне пережить ее - от чего Боже меня упаси! - своими молитвами я мог бы даже вызволить ее душу из чистилища. Мог бы молиться за упокой души ее покойных родителей, горящих в пламени преисподней.
