Конечно, будь я безгрешен и прими я посвящение с чистым сердцем, это могло бы пойти на пользу бедняжке Бенедикте. Сколько благословений и утешений могла бы она от меня получать! Я мог бы исповедать ее и отпустить ей грех, а случись мне пережить ее - от чего Боже меня упаси! - своими молитвами я мог бы даже вызволить ее душу из чистилища. Мог бы молиться за упокой души ее покойных родителей, горящих в пламени преисподней.
А главное, если бы только удалось уберечь ее от того страшного, гибельного греха, к которому она втайне склоняется; если бы я мог увезти ее и поселить под своей защитой, о Пресвятая Дева! То-то было бы счастье!
Но где такое убежище, в котором может укрыться дочь палача? Я слишком хорошо знаю: как только я уеду, нечистый дух в том обаятельном обличий, которое он принял, восторжествует, и тогда она погибла ныне и вовек.
33
Я ходил к Бенедикте.
- Бенедикта, - сказал я ей. - Я покидаю эти места, эти горы, покидаю тебя.
Она побледнела, но не произнесла ни слова. Да и я не сразу справился с волнением; у меня перехватило дыхание, слова не шли с языка. Но потом я продолжал:
- Бедное дитя, что станется с тобой? Я знаю силу твоей любви к Рохусу, ведь любовь - это неостановимый поток. Твое единственное спасение - в Святом Кресте нашего Спасителя. Обещай мне, что будешь держаться за Него, не дай мне уйти отсюда в горе, Бенедикта.
- Неужто я такая плохая, - промолвила она, не поднимая глаз, - что мне нельзя доверять?
- Ах, Бенедикта, ведь враг человеческий силен, и внутри твоей крепости затаился предатель, готовый открыть ему ворота. Твое сердце, бедная Бенедикта, рано или поздно предаст тебя.
- Он меня не обидит, - тихо сказала она. - Ты несправедлив к нему, господин мой, уверяю тебя.
Но я то знал, что сужу справедливо, и только еще больше опасался волка, оттого что он прибегает к лисьим уловкам. Он до сих пор не дерзнул открыть перед ее святой невинностью свои низменные страсти. Но я знал, что близок час, когда ей понадобятся все ее силы, и все равно их не хватит. Я схватил ее за локоть и потребовал, чтобы она поклялась лучше броситься в воды Черного озера, чем в объятия Рохуса. Она молчала. Молчала, глядя мне в глаза с укором и печалью, от которых в голове у меня появились самые безотрадные мысли. Я повернулся и пошел прочь.
34
Господи, Спаситель мой, куда Ты меня привел? Я заключен в башню как преступник, совершивший убийство, и завтра на заре меня отведут к виселице и повесят! Ибо кто убьет человека, и сам должен быть убит, таков закон Божий и человеческий.
А ныне, в свой последний день, я испросил позволения писать, и оно мне было дано. Теперь, во имя Господа и в согласии с истиной, я опишу, как было дело.
Простясь с Бенедиктой, я вернулся в свою хижину, сложил пожитки и стал ждать служку. Но он все не шел; мне предстояло провести в горах еще одну ночь. Раздраженный бесплодным ожиданием, я не находил себе места. Стены тесной хижины давили меня, воздух казался слишком душен и горяч для дыхания. Я вышел наружу, лег на камень и стал смотреть в небо, такое черное и так густо осыпанное блестками звезд. Но душа моя не летела к небесам, она стремилась вниз к избушке на берегу Черного озера.
И вдруг я услышал слабый, отдаленный вскрик, как будто бы человеческий голос. Я сел, прислушался - все тихо. Наверно то была ночная птица, подумал я. Хотел было снова улечься, но вскрик повторился, только на этот раз, почудилось мне, с другой стороны. То был голос Бенедикты! В третий раз прозвучал он, теперь словно бы из воздуха - словно бы прямо с неба надо мною - и я отчетливо услышал свое имя. Но, Пресвятая Матерь Божья, какая мука была в том голосе!
Я вскочил.
- Бенедикта! Бенедикта! - позвал я. Молчание. - Бенедикта! Я иду к тебе, дитя!
И я бросился во мраке бегом по тропе, спускающейся к Черному озеру. Я бежал сломя голову, спотыкаясь о камни и корни деревьев. Ссадины от падений покрыли мое тело, в клочья изодралась одежда, но что мне за дело? С Бенедиктой беда, и я один могу спасти и защитить ее. Вот наконец и Черное озеро. Но в избушке все было тихо - ни огня, ни голоса. Кругом мир и тишина, как в Божьем храме.
Я посидел, подождал и ушел оттуда. Голос, который звал меня, не мог принадлежать Бенедикте; должно быть, это злые духи решили потешиться надо мною в несчастии. Я думал подняться обратно в свою хижину, но невидимая рука направила меня во тьме в другую сторону; и хотя она привела меня туда, где меня ждет смерть, я верю, то была рука Господа.
Я шел, сам не зная куда, не разбирая дороги, и очутился у подножья высокого обрыва. По нему, змеясь, поднималась узкая тропинка, и я начал восхождение. Взойдя до половины, я запрокинул голову, посмотрел наверх и увидел тенью на звездном небе какой-то дом у самого обрыва. У меня сразу же блеснула мысль, что это - охотничий домик, принадлежащий сыну зальцмейстера, и я стою на тропе, по которой он спускается, навещая Бенедикту. Милосердный Отец Небесный! Ну, конечно же, Рохус ходит этой дорогой, другого-то спуска туда нет. И здесь я его дождусь.
Я забился под выступ скалы и стал ждать, думая о том, что я ему скажу, и моля Бога смягчить его сердце и отвратить его от злого дела.
В скором времени я и вправду услышал, как он спускается. Камни, задетые его ногой, катились по крутому склону и гулко летели вниз, с плеском падая в озеро. И тогда я стал молить Бога, если мне не удастся смягчить сердце молодого охотника, пусть он оступится и сам, как эти камни, покатится в пропасть, ибо лучше ему принять внезапную смерть без покаяния и быть осужденным на вечные муки, чем остаться в живых и погубить невинную душу.
Вот он вышел из-за скалы и очутился прямо передо мною. Я встал у него на дороге в слабом свете молодого месяца. Он тотчас же меня узнал и спросил, чего мне надо.
Я ответил кротко, объяснил ему, зачем преграждаю ему путь, и умолял его повернуть назад. Но он оскорбительно посмеялся надо мною.
- Ты, жалкий рясоносец, - сказал он. - Перестанешь ты когда-нибудь совать нос в мои дела? Глупые здешние девчонки раскудахтались, какие-де у тебя белые зубы и прекрасные черные глаза, а ты возьми и вообрази, будто ты не монах, а мужчина. Да ты для женщин все равно что козел!
Напрасно я просил его замолчать и выслушать меня, напрасно на коленях молил, чтобы он, пусть и презирая меня и мое ничтожное, хотя и священное звание, зато почитал бы Бенедикту и не трогал ее. Он отпихнул меня ногой в грудь. И тогда, уж более не владея собой, я вскочил и обозвал его убийцей и негодяем.
Тут он выхватил из-за пояса нож и прорычал:
- Сейчас я отправлю тебя в преисподнюю! Но я быстро, как молния, перехватил его руку, сдавив запястье, вырвал у него нож и, отбросив себе за спину, крикнул:
- Нет, безоружные и равные, мы будем бороться на смерть, и Господь нас рассудит!
Мы бросились друг на друга, как дикие звери, и крепко обхватили один другого. Мы боролись, то пятясь, то наступая, на узкой горной тропе, справа отвесно подымалась каменная стена, а слева зияла пропасть, и внизу плескались воды Черного озера! Я напрягал все силы, но Господь был против меня. Он позволил моему врагу взять надо мною верх и повалить меня у самого обрыва. Я был в руках сильнейшего противника, его глаза, точно угли, тлели у самого моего лица, колено давило мне на грудь. А голова моя висела над пропастью. Я был в полной его власти. Я ждал, что он спихнет меня вниз. Но он этого не сделал. Несколько страшных мгновений он продержал меня между жизнью и смертью, а затем прошипел мне на ухо: "Видишь, монах, мне стоит только двинуть рукой, и ты камнем полетишь в пропасть. Но я не намерен лишать тебя жизни, потому что ты мне не помеха. Девушка - моя, и ты отступишься от нее, понял?
С этими словами он отпустил меня, поднялся и пошел по тропе вниз к озеру. Шаги его давно смолкли, а я все еще лежал, не в силах шевельнуть ни ногой, ни рукой. Великий Боже! Разве я заслужил такое унизительное поражение и всю эту боль? Я же хотел всего лишь спасти человеческую душу, а надо мной, с попущения Небес, восторжествовал ее погубитель.
Наконец, превозмогая боль, я поднялся на ноги. Все тело мое было разбито, я еще чувствовал нажим Рохусова колена на груди и его пальцев - на горле. С трудом пошел я вниз по тропе. Избитый, израненный, я хотел явиться перед Бенедиктой и своим телом загородить ее от зла. Правда, я шел медленно, с частыми остановками, но лишь когда занялась заря, а я все еще не достиг избушки, мне стало ясно, что я опоздал и не смогу оказать бедняжке Бенедикте последнюю мелкую услугу - отдать, защищая ее, остаток своей жизни.
Вскоре я услышал, что Рохус возвращается, напевая веселую песню. Я спрятался за скалой, хотя и не из страха, и он прошел мимо, не заметив меня.
Гору в том месте рассекала сверху донизу глубокая трещина, словно прорубленная мечом титана. На дне ее валялись камни, рос колючий кустарник и бежал ручеек, питаемый талой водой с высоких горных ледников. В этой расселине я прятался три дня и две ночи. Слышал, как звал меня мальчик-служка, разыскивавший меня по всему склону. Но я молчал. За все время я ни разу не утолил огненной жажды из ручья и не съел даже горстки ежевики, в изобилии черневшей на кустах. Я умерщвлял таким образом свою грешную плоть, подавлял бунтующую природу и смирял душу перед Господом, пока, наконец, не почувствовал, что совершенно очистился от зла, освободился от пут земной любви и готов отдать жизнь свою и душу одной только женщине Тебе, Пресвятая Матерь Божья!
