Подруга Йоханны страдает болезнью, от которой несколько раз на дню внезапно засыпает и видит сны; когда ее будят, она приходит в бешенство. Однажды обед, который ей приснился, был гораздо вкуснее того, на который ее пригласили; она была вне себя от ярости, когда хозяйка разбудила ее и пригласила к столу.
Йоханна выглядывает из окна и видит березу, которая еле-еле двигает кончиками пальцев. Йоханна принесла для подруги подарок: золотой ноготь. Его носят на мизинце и от него исходит почти королевское сияние; мужчины, женщины и дети изумляются и качают головами.
Йоханна прождала несколько часов, но подруга так и не пришла забрать великолепный, соблазнительный подарок. Темнеет; за окном через мост, словно тени, идут люди. Комната без верхнего освещения, от торшера в углу голой комнаты света не много. Внезапно сердце Йоханны холодеет; радость соскальзывает с ее лица, как прекрасная, сияющая маска. Она берет со стола пакетик, приготовленный для подруги, кладет в карман, надевает куртку и вылезает из окна.
Маленькая девочка напевала в трамвае, потом спросила у мужчины, которого я приняла за ее отца: «Знаешь, что я пою?» Когда он ответил отрицательно, она сказала: «Ребенок зовет маму, зовет и зовет и никак не дозовется». Я сидела за малышкой. Кто-то крикнул: «Марко!» Окликнутый отозвался: «Ты мне или ему? Нас обоих зовут Марко». Меня бил озноб. Мне хотелось только одного: наружу, выйти из трамвая и прогуляться по прямой, ровной, как линейка, улице как человек, который располагает временем и видит приятные сны. Или по мосту, по которому так же гуляет ветер и волокут кровать на колесиках двое одетых в белое мужчин. Марко звали моего друга, у меня в голове всплывали разные образы: Марко-пьяница, Марко в шляпе, Марко на лошади, Марко на тротуаре, Марко-игрок, Марко-повар, Марко в уборной, а я глажу его по голове, ему это так нравилось. Ночью я услышала плач дочурки: «Где Марко? Марко это еще и моя мама».
Когда я вышла из трамвая, увидела, что его вела женщина; но ее голос звучал, как мужской. Было так темно, словно провалы улиц заткнули черными тряпками. Я иногда думала, что прозрачна и люди могут читать мои мысли. Однажды ночью, я крикнула номеру 143: «Протянутая рука». Сухой голос отозвался: «Телефон доверия». Я сказала: «Мне страшно». Он ответил: «Позвоните в полицию, полицейские будут искать Марко на патрульной машине. Поднимитесь на высокую гору и депрессия исчезнет».
Теперь я представляю себе, что мертвый водитель сидит скрючившись в своем кресле, но пассажиры тем не менее с полным доверием садятся в трамвай. Я спотыкаюсь, потому что, как обычно, в течение дня слишком много пила. Некоторые дома вдали были ко мне совсем близко, другие, стоявшие поблизости, казалось, были вдалеке. Я радовалась предстоящей встрече с дочуркой у моих родителей этим вечером: еще не все было потеряно. Моя маленькая дочь наверняка построила для меня на ковре дом из кубиков.
Одна влюбленная пара придумала собственный язык: некоторые слова заканчивались на «-бёллер», другие на «-уль». По неосмотрительности они иногда говорили на нем, когда рядом были другие люди. Но рядом с ними редко кто-то был: они жили в большой комнате, словно на острове. Он рисовал, она вышивала гобелены. Но несмотря на их язык и то, что оба были еще очень молоды, их можно было назвать серьезными личностями. Разумеется, это было тяжело, ведь она называла его Рольбёлль, а он ее Зольбе.
Они хотели ребенка; Рольбёлль представлял себе маленькую девочку: «Как мило она будет толкать коляскуль по нашей комнатуле». Но спустя два года Зольбе никак не могла забеременеть и очень печалилась по этому поводу. Рольбёлль тоже был подавлен. Оба чувствовали вину друг перед другом. Теперь они говорили друг с другом запинаясь. Зольбе расшила все свои платья.
Однажды весной, в прохладную дождливую погоду, Зольбе украла ребенка, сидевшего в колясочке у магазина. Она быстро, как будто ослепла от решимости и страха, толкала коляску по переулку, пересекла парк и оставила ее на заднем дворе. Она поднялась с ребенком по лестнице, распахнула дверь, вошла и села в кресло-качалку, стоявшее посреди комнаты. Сказала Рольбёллю: «Вот ребенкуль». Ребенок тихо заплакал. Вместе они сняли с него курточку и предложили печенья, но плач перешел в громкий крик. Ребенок был изящно сложен, с тонкой шеей и рыжими волосами; глаза цвета серой гальки. «Он нам подходит», — заверила Зольбе.
Они счастливо жили с ребенком, придумывали новые наречия, еще веселее, и фантастические картины, но страх удерживал Зольбе от того, чтобы брать ребенка с собой за покупками. «Давай уедем, — просила она Рольбёлля, — начнем новую жизнь в другом городе и познакомимся с людебёллерами, которые будут восхищаться нашим ребенкулем». Рольбёлль бормотал, что ребенкуля будут искать и в другом городе. Он брал его на руки, а Зольбе щекотала за ушками.
Однажды утром, когда Зольбе, Рольбёлль и ребенок завтракали, в дверь позвонили. Зольбе открыла, в квартиру ворвались полицейские: Зольбе и Рольбёлля арестовали, ребенка вернули матери.
Под серебряным небом широким потоком течет соленое озеро; вдали катятся небольшие волны. В одном месте вода светится фиолетовым: там давным-давно утопилась от несчастной любви Виолетта. Низкие узловатые деревья и кусты, колышущиеся на ветру, окаймляют берег. Маленькая девочка на балконе белого дома с синими ставнями и дверьми тянет за шнурок музыкальной шкатулки; колыбельная Брамса звучит на ушко спящей кукле. Здесь, в этой стране, есть сады камней с колодцами-журавлями, пинии и оливковые деревья. По ночам в ветвях шуршат сони; слышно их странное кряхтение. Иногда вдалеке видно человека, бегущего перпендикуляром к линии горизонта, ему это кажется очень полезным; над ним кружат чайки. «Если смотреть снизу, — думает ребенок, — у чаек большие животы, как белые подушки». Внезапно, как призрак, над стенами проносится солнце. Лицо ребенка искусано москитами. Засыпая и во сне ребенок вертится на подушке; мать говорит «возится».
Соленое озеро, небо и замершие деревья с кружащимися мыслями каждый день образуют новое лицо. Мать говорит: «Лицо вдовы в вуали нравится мне больше остальных». Еще есть лицо хитреца. За закрытым дверным ставнем по ночам шелестит бумага на балконе; дверь открыта, ставень закрыт. В каждой из четырех квартир есть наружная лестница на балкон; оттуда можно пройти в кухню, а затем в спальню. Иногда мать лежит без одежды, завернувшись в четыре хлопковых покрывала, на жестком белом пластиковом кресле, подложив тонкие подушки. «Пожалуйста, — произносит она, — не заводи шкатулку». Ветер гонит по острову песок из пустыни; белые дома желтеют. Мать вздыхает, как будто глотает гальку. Ребенку кажется, что мать вдруг оказалась в пустой комнате; она медленно ее покидает: кровь, вода, глаза, все вытекает из нее. Ребенок играет с широко открытым ртом; кончик языка касается верхних передних зубов: язык откатывается внутрь. Солнце это пылающая роза, которая гаснет в соленом озере. Остров, на котором живут женщина и ребенок, называется ПТИЧКА КЛЮЙ ИЛИ УМРИ.
Три года назад Верена попала под колеса автомобиля доставки; она видела машину и несмотря на это переходила дорогу. Ее ноги были раздроблены. Она долго лежала в госпитале, ее несколько раз оперировали, она передвигалась в инвалидном кресле, а потом ходила на костылях. Однажды кто-то спросил: «Ты хотела покончить с жизнью?» Она ответила: «Это была не депрессия, это была эйфория».
В такси Верена чувствует себя в безопасности; она любит сидеть спереди рядом с водителем, ощущает его позитивную или негативную энергетику и почти не разговаривает, только отвечает на вопросы. Он едет осторожно, но быстро; счетчик показывает, сколько стоит безопасность. В своей кровати Верена тоже в безопасности; она засыпает на правом или левом боку, правая или левая маленькая изящная пухлая ручка лежит на крошечном плюшевом мишке, но никогда на его лице; ему нужно дышать. Верена использует телевизор как радио; она лежит на кровати, чувствует рукой мишку и слушает звук передачи. Картинку она представляет себе сама.
В зеркале заднего вида такси Верена видит Мону Лизу: глаза скрыты за темными стеклами очков, рот искривлен в знаменитой улыбке. Верена считает, что Мона Лиза похожа на курицу, которая выбежала на птичий двор и испугалась остальных кур, а потому сидит одна, как в клетке, за картонными коробками, где ее и кормят.
Внезапно шофер останавливается; Верена слышит звук, как от разбитого стекла, и крики. Шофер выходит из машины. Верена открывает дверь и видит на бордюре маленькую девочку, лежащую рядом с детским велосипедом. Ребенок плачет и громко зовет маму; рядом стоят испуганные люди. Верена одергивает длинное индийское платье и шепчет: «Это была не депрессия, это была эйфория».
