Пока Ван Лун с отцом были бедны и плохо питались, дядя кое-как ковырял свою землю и собирал довольно, чтобы прокормить семерых детей, жену и себя самого. Но как только их стали кормить, все они бросили работать. Жена дяди не желала даже шевельнуться и подмести пол в своей лачуге; дети не давали себе труда вымыть перепачканные едой лица. Было прямо позором, что подросшие и уже на выданье девочки все еще бегали по деревенской улице с нечесаной гривой жестких, выгоревших на солнце волос, а иногда даже заговаривали с мужчинами. Ван Лун, застав за этим делом старшую из двоюродных сестер, очень рассердился на то, что она позорит семью, и позволил себе пойти к жене дяди и сказать:
– Ну кто женится на такой девушке, как моя двоюродная сестра, когда на нее может смотреть каждый мужчина? Уже три года, как она на выданье, а сегодня я видел, как какой-то лодырь на улице положил ей руку на плечо, и она, вместо того чтобы ответить ему как следует, бесстыдно засмеялась!
Жена дяди только и умела, что работать языком, и тут же дала ему волю:
– Да, а кто же будет платить за свадьбу и за приданое и свахе за услуги? Хорошо говорить тем, у кого столько земли, что они не знают, что с ней делать, и кто может прикупить и еще у богатых семей на скопленное серебро. А твоему дяде не везет и всегда не везло. Такая у него злая судьба, и в этом он не виноват. Это воля неба. У других родится хорошее зерно, а у него семена гниют в земле и вырастают одни сорные травы, сколько бы он ни гнул спину.
И она начала громко плакать и довела себя до исступления. Она рванула узел волос на затылке, волосы рассыпались у нее по лицу, и она завопила во весь голос:
– Ах, ты не знаешь, что значит злая судьба! У других поле родит хороший рис и пшеницу, а у нас сорные травы; у других дома стоят по сто лет, а под нашим земля трясется, и стены дают трещины; другие рожают мальчиков, а я, хотя бы и зачала сына, а рожу девочку. Ах, злая, злая судьба!
Она громко визжала, и соседки выскочили из домов посмотреть и послушать. Но Ван Лун упорно стоял, намереваясь высказать то, зачем он пришел.
– И все-таки, – сказал он, – хотя мне и не подобает давать советы брату моего отца, я скажу вот что: лучше выдать девушку замуж, пока она не потеряла еще невинности. Где это слыхано, чтобы сука бегала по улице и после этого не принесла щенят?
И высказавшись так откровенно, он ушел домой, предоставив дядиной жене визжать сколько угодно. Он задумал в этом году купить еще земли у дома Хванов и прикупать каждый год новые участки, он мечтал пристроить новую комнату к своему дому. На себя и на своих сыновей он смотрел как на будущих землевладельцев. Он сердился, что распущенная орава двоюродных братьев и сестер бегает по улицам и носит то же имя, что и он.
На следующий день дядя пришел в поле, где работал Ван Лун. О Лан не было с ним, потому что десять лун прошло с тех пор, как родился второй ребенок, и она собиралась родить в третий раз. Она чувствовала себя плохо и несколько дней не выходила в поле, так что Ван Лун работал один. Дядя неуклюже пробирался по борозде. Платье на нем не было застегнуто, а только запахнуто и кое-как завязано поясом, и всегда казалось, что стоит только подуть ветру, чтобы вся одежда свалилась с него. Он подошел к Ван Луну и стоял молча, пока Ван Лун разрыхлял мотыгой узкую грядку с посаженными бобами. Наконец Ван Лун сказал коварно, не поднимая глаз:
– Прости меня, дядя, что я не бросаю работы. Ты знаешь, эти бобы нужно окапывать два и даже три раза, чтобы они принесли плод. Я очень неповоротлив, я ведь только бедный крестьянин, – никак не могу вовремя кончить работу и отдохнуть. А ты, верно, кончил работать.
Дядя отлично понял коварство Ван Луна, но отвечал вкрадчиво:
– У меня злая судьба… В этом году из двадцати бобовых семян взошло только одно, а на такие жалкие всходы не стоит тратить силу, окапывая их. Если нам захочется бобов в этом году, то их придется покупать. – И он тяжело вздохнул.
Ван Лун ожесточился сердцем. Он знал, что дядя пришел чего-то просить. Он опускал мотыгу медленным и ровным движением, разбивая мельчайшие комья в мягкой земле, и без того хорошо разрыхленной. Бобы поднимались ровными рядами, бросая короткую бахрому прозрачной тени. Наконец дядя заговорил.
– Мои домочадцы говорили мне, – сказал он, – что ты интересуешься судьбой моей недостойной старшей дочери. Ты говоришь совершенную правду; для своего возраста ты очень мудр. Ее следовало бы выдать замуж. Ей пятнадцать лет, и вот уже три-четыре года, как она могла бы рожать. Я все время опасаюсь, как бы она не понесла от какого-нибудь бродячего пса и не опозорила меня и мое имя. А ведь это может случиться в нашей почтенной семье, со мной, братом твоего собственного отца.
Ван Лун с силой вонзил мотыгу в землю. Ему хотелось бы говорить откровенно. Ему хотелось бы сказать: «Почему же ты за ней не смотришь? Почему ты не держишь ее дома, как следовало бы, и не заставляешь убирать, мести, стряпать и шить одежду для семьи?» Но племянник не смеет говорить с дядей так непочтительно, и поэтому Ван Лун молчал, старательно окапывая маленький кустик, и ждал.
– Если бы на мою долю выпало счастье, – продолжал дядя жаловаться, – и у меня была бы такая жена, как у твоего отца, которая умела работать и в то же время рожать сыновей, или как твоя жена вместо моей, которая умеет только толстеть и рожает одних девочек, да если б мой сын не был так ленив, что недостоин даже называться мужчиной, я был бы так же богат, как и ты. Тогда я, конечно, очень охотно поделился бы моим богатством с тобой. Твоих дочерей я выдал бы замуж за хороших людей, твоего сына я отдал бы в ученики к какому-нибудь купцу и с охотой заплатил бы за него вступительный взнос; твой дом я с удовольствием поправил бы, а тебя я кормил бы самой лучшей едой, – тебя, и твоего отца, и твоих детей, потому что мы одной крови.
Ван Лун ответил коротко:
– Ты знаешь, я небогат. Теперь мне приходится кормить пять ртов, а мой отец стар и не работает, но все-таки ест, и в эту самую минуту в моем доме рождается еще один рот, насколько мне известно.
Дядя отвечал крикливо:
– Ты богат, ты богат! Ты купил землю в большом доме, боги только знают – за какую высокую цену. Разве кто-нибудь другой в деревне мог бы это сделать?
Ван Лун вышел из себя. Он бросил мотыгу и вдруг закричал, сверкая глазами:
– Если у меня есть горсть серебра, так это потому, что я работаю, и жена моя работает, и мы не сидим, как некоторые, за игорным столом без дела и не сплетничаем на неметеном пороге, пока наше поле зарастает сорной травой и дети ходят полуголодные.
Кровь бросилась в желтое лицо дяди, он подскочил к племяннику и с силой ударил его по обеим щекам.
– Вот тебе, – крикнул он, – за то, что ты так говоришь брату своего
