до рта. Он ел ягоды одну за другой, сосредоточенно глядя на мою ладонь — сколько еще осталось.
В лесу за домом в Сыктывкаре была наша с папой тайная земляничная поляна — так мы назвали участок земли шириной в два моих шага. Один раз мы свернули с привычной тропинки, и он сказал: «Сейчас я покажу тебе кое-что». Наверное, он нашел это место, когда гулял один, и радовался своей маленькой находке, улыбаясь в усы.
— Земляника, — сказал он, указывая под ноги, таким тоном, словно только что сделал научное открытие.
В то лето, когда мы нашли тайную поляну, мне было двенадцать. Папе дали путевку на двоих в санаторий Нижне-Ивкино. Такие поездки раз в год были положены ему как человеку, пять лет подряд ездившему в Чернобыль после аварии на реакторе. Первый раз он поехал в восемьдесят седьмом. Я родилась в восемьдесят девятом, то есть была «чернобыльским ребенком».
Поездка в санаторий под Кировом была нашим первым и, как оказалось потом, единственным дальним путешествием вдвоем. А для папы это был последний раз, когда он выбрался из Сыктывкара.
Санаторий со всех сторон окружали леса и болота. Территория открыта, всегда можно выйти за пределы. Я исследую сначала дорожки и корпуса, а потом ухожу в лес одна, пока папа на процедурах. За зданием столовой нахожу подберезовик размером с кувшин. У него темно-бурая шершавая шляпка, крепкая белая нога без единой червоточины. Я приношу его к обеду и кладу на белую скатерть перед тарелкой отца.
— Ого, — говорит он. — Подберезовик. Они редко сохраняются, черви любят их отведать свеженькими.
Втайне я надеюсь, что мы сможем его приготовить. Но в номере нет плиты, и тогда папа предлагает разрезать его на мелкие куски и засушить на батарее, чтобы увезти домой. Подберезовики и красноголовики — мои любимые грибы. Когда чистишь ножку ножом, снимая длинные серые стружки, она становится идеальной, гладкой. Сжимаешь ее на мгновение в руке, а потом бросаешь в миску с холодной водой.
В Сыктывкаре мы тоже часто собираем грибы в лесу за дачей. Наше дачное сообщество называется «Чернобыль». Государство выдало папе этот участок — здоровая земля взамен на исследование зараженной. Когда он заболеет, мама будет уверенно говорить, что во всем виноват Чернобыль.
В восемьдесят седьмом папа впервые едет в Чернобыль. Где-то в безлюдной украинской деревне он режет зараженную почву на слоеные распадающиеся куски, упаковывая в прозрачные пакеты, как детектив пакует вещдоки. На нем нет защитного костюма, их не хватало даже для ликвидаторов и медиков. Есть только маска-лепесток. Надел ли он ее? Зараженная земля выглядит так же, как здоровая. Раны этой земли невидимы, их нельзя потрогать. Раны человека гноятся, но зараженная земля все вбирает, впитывает в себя. Мать сыра земля, отравленная мать, которая еще нескоро сможет родить.
Заброшенные дома, пыльные раскаленные дороги, деревья с рыжеватой копной в закатных лучах особенно хороши, скрипящие ржавые калитки, кусты за заборами ломятся от цветов и плодов, будто ты в райских кущах. Но ты в самом преддверии ада. Ты уже в сговоре с дьяволом, и ради сакрального ученого знания жертвуешь всем и ставишь на кон свою жизнь. И здоровье своих еще не рожденных детей.
Почву они с коллегой кладут в обычный деревянный ящик, найденный на свалке, долго и тщательно моют его перед этим, словно собираются положить туда новорожденного младенца, а не радиоактивный чернозем. Они ставят ящик посреди автобуса, который повезет их через контрольный пункт. Ровно посередине, на равном расстоянии от автобусных колес, потому что возле колес будут проверять радиационный фон. Перевозка радиоактивных веществ — уголовный срок от трех до пяти лет. На КПП автобус фонит и фонит, его долго пытаются отмыть. А огромный деревянный ящик все стоит посреди автобуса. Я представляю себе все это, как будто прокручиваю в голове фильм: объектив камеры наезжает на ящик, звучит тревожная музыка. И когда автобус все-таки не пропускают, мой отец и его коллега берут ящик за две ручки, выносят из автобуса и несут через лес, через границу зоны, пешком.
Они грузят его в самолет и летят с ним в Сыктывкар. Ящик лежит среди пассажирских чемоданов, среди самых обыденных грузов, словно бомба. Они везут мать сыру землю через половину Советского Союза, в институт радиобиологии в Сыктывкаре. Они будут ездить в Чернобыль каждый год, с восемьдесят шестого по девяносто третий. Семь лет. В девяносто пятом научная карьера моего отца закончится. Он уволится из института сам. Его коллеги никогда не увидят его больным, но кто-то пустит слух, что папа сошел с ума, заболел шизофренией. Многие из них умрут раньше него, от рака.
Папа любит дачу в «Чернобыле». Это его земля, его личное место. Он хочет построить на ней дом. Деревья он сначала спиливает зубастой ручной пилой, рубит топором и валит на землю, потом мы вместе распиливаем каждое на несколько частей, рубим мелкие сучки, сдираем грубую кору, под которой остается нежный молочный ствол, гладкий, как кожа ребенка. Его хочется обнимать, прислоняться к нему щекой, и я прислоняюсь. Вожу рукой по гладкой поверхности. Деревья не долго будут такими. Они быстро сереют, седеют. Когда папа заболеет, все срубленные стволы растрескаются и начнут гнить.
Папа успеет заложить квадратный фундамент — обозначить место для будущего дома. Внутри этого квадрата потом вырастет новый лес. Он будет ездить на дачу до тех пор, пока сможет перешагивать за порог квартиры. Он будет ходить до участка пешком: пара часов в одну сторону для здорового человека. А для больного? Дачные автобусы вечно забиты, плотно закатаны людьми, словно банка с огурцами. И у них слишком высокие ступеньки.
Один раз, поздней осенью, папа уйдет на дачу и не вернется ночевать. Мама позвонит сестре. Уже в темноте они поедут туда на машине. И найдут его в сарае для инструментов, уснувшего под штормовкой, прямо на полу.
Каждый раз, когда я захожу в лес, попадаю в воронку воспоминаний. Джоан Дидион в книге «Год магического мышления» после смерти мужа старается избегать всех мест, где она бывала вместе с ним. В этих местах проваливаешься, как в мох на болоте. И никак не можешь выбраться.
Когда я первый раз после смерти папы приехала на дачу, то пошла в лес одна. Пробравшись через чащу, я вышла на просеку. Нашу просеку. Мне хотелось кричать, но крик застревал галькой в гортани, и я только молча плакала. Лес пах мокрыми хвощами и листьями, кострами и землей. Эти запахи мы
