— Живодуев я. Володя.
— А я дядя Федя. Никитин.
Дядя Федя достал из сумки стеклянную банку, обвязанную сверху обрывком клеенки. Точно… Кровь в банке. Теперь Володя к коляске его был точно привязан. Никитин снова поставил банку в сумку, взялся за рычаги, Живодуев шел рядом, чуть сзади, подталкивая коляску.
Как ни скоро прибыли они на мельницу, он успел все же дорогой выведать, что кровь — с бойни: «Один знакомый принес…» И не просто кровь, как думал сначала Володя, а сгустки: еле-еле, правда, но все же могут на крючке держаться. Знают об этой насадке во всем их городе, а может, и во всей стране всего двое — Никитин да теперь вот он, Володя Живодуев, на которого дядя Федя надеется как на себя.
— Рыбак без тайны не рыбак, а простак. Рыбаки и врут-то для отвода глаз, а простаки верят, что от желания побахвалиться. Пусть охотники на удачу надеются, а у нас, у рыбаков, так: чей берег, того и рыба… — Володя даже рот раскрыл от такого обилия познаний Никитина. А тот продолжал — Рыбаку первое дело — уметь удилище по лову выбрать, а крючок — по рыбе. А уж насадка — вперед всего. В ней и есть начало рыбацкой тайне…
Ну и мужик дядя Федя! Не больше полукилометра от старицы до мельницы, а прибыли они на место уже не разлей друзьями. Бывает же так, восторженно думал Володя Живодуев, живут люди и не знают, что они друг другу кореши по рождению. Лишь столкнутся, ну хоть на дороге возле лягушачьей старички, — и завязнут друг в друге. И тайны у них через пять минут уже общие, и ничего им друг для друга не жалко…
Не чаял Володя Живодуев, не гадал, так вот думая, толкая инвалидскую коляску с дядей Федей, что не только вдовы по мужьям, по мужикам тризну справляют; плача вечерами в подушку, а ночами рассматривая грешные сны, но и дети их — мальчишки и девчонки — тоже тянутся изо всех сил к недоступной отцовской ласке, к теплой мужичьей руке, мечтая, как опустится она на их вихрастые головы, потреплет, поерошит — мужичья рука с синеватыми полосками трудовой грязи под толстыми ногтями, с желтизной никотина на сплющенных от тяжелой работы пальцах.
— О-хо-хо-хо… На безрыбье и рак рыба, а на безлюдье и Акакий рыбак. Это, брат, мы с тобой, — сказал Никитин на мельнице, похлопав Володю по плечу. — Ну, пошли, что ли?
Коляску они оставили на краю крутого берега мельничьего омута. С этого берега, между реденькими лопушками мать-и-мачехи, дядя Федя бесстрашно съехал на спине на кромку суши возле воды, вызвав за собой целый обвал земли, подняв облако пыли. Володя спустил ему костыли, удилища с подсачником, сумку. Никитин пробрался поближе к «шуму», где вода, сотрясая мельничное здание, подняв в воздух прохладное облако мелких капель, рушится из кауза на мельничное колесо и несется дальше, пузырясь, закручивая в воронках пухлую пену, — через омут, который по обе стороны потока кружит уже спокойную воду со следами осевшей пены, с обрывками водорослей, гусиным пухом. Володя Живодуев сел наверху, на краю обрыва, свесив ноги. Никитин снасть настраивал. Вот нацепил кое-как сомнительную свою насадку на большой крючок, наклонился к воде, прицелился, швырнул насадку в поток, тот потащил ее вперед, одновременно утопляя, а дядя Федя принялся быстро стравливать с катушки белую шелковую, видимо, леску, что есть сил стараясь не отстать от мчащего насадку все дальше в глубь омута течения, иначе — сорвет с крючка ее, повторяй все сначала.
В первый раз Никитин не угнался за потоком, леска натянулась, он плюнул с досады в воду, выбрал ее. Крючок был голый. И во второй раз, и в третий… Володя стал скучать. Для вежливости он посидел еще немного и пошел к первому повороту реки в конце кауза, туда, где был когда-то мост.
Обратно Живодуев вернулся, когда солнце стояло уже высоко, клев подуста кончился. Никитин сидел просто так на обломке сваи, удилища прислонены были к краю обрыва. Пустая банка из-под крови, чисто вымытая, стояла у воды, А в воде!.. Такого Володя еще не видел: там на прочном кукане томились, нехотя шевеля хвостами, две рыбины, всего лишь две, но какие! Чешуя на боках… Каждая чешуйка — не меньше трехкопеечной монеты. И таким жалким показался ему собственный улов!
Где они потом только ни рыбачили вместе…
То Володя Живодуев к нему на проходную забежит, то Никитин подъедет, постучит к ним в полуподвал, выбивая подушечками пальцев по стеклу:
— Смелый ба-ра-банщик, смелый ба-ра-банщик… — знак подает; собирайся на рыбалку, жду.
Так все и шло до одного случая: Володя позвал Никитина к себе вниз.
Гостей у них последнее время не случалось — не гостевая квартира. Гостя без угощения не бывает, а у них с этим делом туго. Ну, Рыжик заглянет или еще кто из ребят, по срочному делу. Это разве гости? Говорят, вещи — ерунда, были бы люди хороши. А что есть человек без вещей? Ведь их создавая, он только и стал человеком. Ученые раскапывают прошлые цивилизации и судят о них по оставшимся вещам. Выходит, если вещей цивилизация не оставила после себя — ее вроде бы и вообще не было на земле. Какая все же неправда в этих словах, что будто бы вещи ерунда. А что в таком случае не ерунда? Голопузость? До войны Володина мать, тетка Дуся, совсем другая была. И даже после войны, до отцовского набега, тоже: с людьми встречалась, гости к ним заходили… А как стены стали голыми — какие гости? Откуда взяться им? От сырости? От сырости если и придет кто — мокрица, не больше. И жизненную уверенность Живодуевых, и гостей — как корова языком слизнула. И всполошилась же мать, когда Никитин вниз к ним приковылял!
— Мам, а вот это дядя Федя. Ты его только за окном видела. Познакомься.
Точно перепуганная до смерти курица, заметалась мать, не зная, куда выпорхнуть. Хоть за окно!
— Володя… Да что же ты… Да как же к нам… Я бы сбегала в магазин. Ты хоть бы сказал. Мне вас и посадить не на что.
На нее глядя, Никитин растерялся не меньше. Живая его улыбка застыла, будто приклеенная к лицу. Он провис на костылях у порога, тут, внизу, они оказались ему словно бы не по росту. К тому же мать неожиданно вдруг начала краснеть.
— Вы извините, — кашлянул в кулак Никитин. — Я Володе говорил: может, неловко? Вот и вышло неловко. А вообще-то я подумал: почему бы и нет? Ну и зайду. Я тоже один. Да что же это я?.. Вы не подумайте нехорошее… Я просто, понимаете, — совсем смешался дядя Федя, — выпил немного. Как выпью, сам себя не узнаю: говорю, как дурак, иду, куда не зовут. Прямо беда с этими пьяными.
«Чего это он врет? — думал Володя. — Какой он пьяный?»
Никитин окончательно смутился, спиною надавил на дверь, поковылял назад.
Несколько дней спустя Володя застал дядю Федю возле своего дома, но только на этот раз приехал он без удочек и явно не к нему. Это сразу было видно. Он перегородил своей коляской дорогу матери, подкараулив ее возвращение с работы, что-то ей поспешно говорил. Одет он был в тот же свой пиджак с «Красной Звездой», но рубаха на нем была новенькая, белая, в синенькую полоску. У матери в руках корзина с грязным бельем — шабашка на дом. Она не слушала, растерянно смотрела по сторонам: видит ее кто-нибудь или нет, и главное — его, Володю, прямо по дороге направлявшегося к дому, не замечала. Его увидел Никитин. Сразу замолчал. И вдруг припустил вниз по улице в своей коляске. Больше на рыбалку они вместе не ходили: между ними словно кто траншею вырыл.
С тех пор осень прошла, зима, весна и часть нынешнего лета, вплоть до того дня, когда Володя, бегая по речке в поисках Рыжика, впервые за все это время подумал, что нужно бы позвать на помощь Никитина. А то они тут с Рыжиком заварили кашу…
Отыщись Рыжик, он, может, так бы и не пошел в тот вечер к Никитину. Но Рыжика не было.
«Я ему о соме говорить не буду, — планировал Володя Живодуев. — Ну, то есть, конечно, не то что не буду совсем, а скажу вообще… Так, мол, и так… Не называя места. Что бы ты стал делать, если бы сом в яме засел? А вокруг шумно. Времени нет. Как быть?»
Живодуев подождал окончания второй смены, чтобы в проходной народ не сновал, отправился к «Красным бойцам». Вот на углу дом. Домина подходящий, рубленный из толстенных сосновых бревен, на высоком каменном фундаменте. Инкубатор. Проходя мимо, он хмыкнул: за его высоко поднятыми окнами писк стоит. Раньше, когда помоложе была их уличная команда, был этот писк для них чем-то вроде сигнала: значит, цыплята проклюнулись, и пока их тут держат, чтобы малость окрепли, кормят круто сваренными яйцами. Остатки белка, те, что даже от скорлупки не отшелушиваются, техничка бабка Глуша, живущая тут же, на территории инкубатора, в пристрое, собирала в ведро. Бывало, моет она полы в инкубаторе, а ведро выставлено за дверь. Тут ему и крышка! Налетят мальчишки, ждущие на заборах своего часа, кто куда — в карманы, за пазуху — набьют яичные остатки, пустое ведро швырнут на ступени — только их и видели… Так продолжалось, пока не завели инкубаторские сторожевого петуха.
