- Сильванес, я подумал. Мне не подходят твои условия.
- Еще бы! И все-таки ты согласишься.
- Почему я должен жертвовать собой? Пятьдесят четыре тысячи за четыре судна - это, знаешь, серьезно уменьшит мои доходы.
- Зато гарантирует их, дорогой.
- Так-то оно так, но, понимаешь, я не могу участвовать в незаконной сделке. Если это выплывет наружу, что будет с моим именем и вообще...
- Это не выплывет...
- Ты вот уверяешь, а...
- Единственное, что от тебя требуется, - сделать дарственную запись на третьих лиц, которых я тебе назову. Сам я не возьму ни пенса. Пусть твой стряпчий подготовит бумаги, сделай его доверенным лицом. А ты подпишешь документы, когда сделка будет заключена. Я доверяю тебе, Джо. Какие из твоих акций дают четыре с половиной процента?
- Мидлэнд...
- Отлично. Не продавай их.
- Хорошо, но кто эти люди?
- Женщина и ее дети. Я хочу оказать им услугу. ("Как вытянулось лицо у этого типа!") Боишься связываться с женщиной, Джо?
- Тебе смешно... А я в самом деле боюсь связываться с чужими женщинами. Нет, не нравится мне все это дело, решительно не нравится. Я человек иных правил и прожил жизнь не так, как ты.
- Тебе повезло, иначе ты давно бы сошел в могилу. Скажи своему стряпчему, что это твоя старая пассия, хитрец!
- Ну вот! А что, если меня начнут шантажировать?
- Пусть он держит язык за зубами и переводит деньги на них каждые три месяца. Они решат, Что благодетель - я, а ведь так оно и есть на самом деле.
- Нет, Сильванес, не нравится мне это, не нравится.
- Тогда забудь о нашем разговоре, и дело с концом. Возьми сигару!
- Ты же знаешь, я не курю... А нет какого-нибудь иного способа?
- Есть. Продай в Лондоне акции, вырученную сумму помести в банк, а после принеси мне банкнотами шесть тысяч. Они будут; у меня до общего собрания. Если дело не выгорит, я верну их тебе.
- Ну нет, это мне еще меньше по душе.
- Не доверяешь?
- Ну что ты, Сильванес! Просто все это - обход закона.
- Нет такого закона, который запрещал бы человеку распоряжаться собственными деньгами. Мои дела тебя не касаются. И запомни: я действую совершенно бескорыстно, мне не перепадет ни полпенни. Ты просто помогаешь вдове и сиротам - как раз в твоем духе!
- Удивительный ты человек, Сильванес. Ты, кажется, вообще не способен принимать что-либо всерьез.
- Принимать все всерьез - рано в могилу лечь!
Оставшись один после второго разговора, Хейторп подумал: "Он клюнет на эту удочку".
Джо и в самом деле клюнул. Дарственная запись была оформлена и ожидала подписи. Сегодня правление решило произвести покупку, оставалось добиться одобрения общего собрания акционеров. Только бы ему разделаться с этим и обеспечить внуков, и плевать он тогда хотел на лицемерных сутяг, мистера Браунби и компанию! "Мы надеемся, что вы еще долго проживете!" Как будто их интересует что-либо, кроме его денег, точнее - их денег. Он встрепенулся, поняв, как долго просидел в задумчивости, ухватился за подлокотники кресла и, пытаясь встать, нагнулся вперед; лицо и шея у него побагровели. А доктор запретил ему делать это во избежание удара - как и сотни других вещей! Чепуха! Где Фарни или кто-нибудь из тех молодчиков, почему никто не поможет ему? Позвать - значит уронить свое достоинство. Но неужели сидеть тут всю ночь? Трижды он пытался встать и после каждой попытки подолгу сидел неподвижно, красный и выбившийся из сил, В четвертый раз ему удалось подняться, и он медленно направился к канцелярии. Проходя комнату, он остановился и сказал едва слышно:
- Молодые люди, вы забыли обо мне.
- Вы просили, чтобы вас не беспокоили, сэр, - так нам сказал мистер Фарни.
- Очень любезно с его стороны. Подайте мне пальто и шляпу.
- Слушаюсь, сэр,
- Благодарю вас. Который час?
- Ровно шесть, сэр.
- Попросите мистера Фарни прийти ко мне завтра в полдень насчет моей речи на общем собрании.
- Непременно, сэр.
- Доброй ночи.
- Доброй ночи, сэр.
Своей черепашьей походочкой старик прошел между стульями к двери, неслышно открыл ее и исчез. Клерк, закрывший за ним дверь, произнес:
- Совсем немощным стал наш председатель! Еле ноги волочит.
Другой отозвался:
- Чепуха! Этот старик из крепких. Он и умирая будет драться.
2
Выйдя на улицу, Сильванес Хейторп направился к перекрестку, где всегда садился на трамвай, идущий в Сефтон-парк. На переполненной улице царило деловое оживление, характерное для города, где встречаются Лондон, Нью-Йорк и Дублин, где люди ловят и упускают свои возможности. Старому Хейторпу нужно было перейти на противоположную сторону улицы, и он бесстрашно тронулся вперед, не обращая внимания на уличное движение. Он тащился медленно, как улитка, и всем своим невозмутимо-величественным видом будто говорил: "Попробуйте сшибить, я все равно не стану торопиться, будьте вы неладны". Раз десять на дню какой-нибудь истинный англичанин, соединяющий в себе флегматичность со склонностью брать людей под свою защиту, спасал ему жизнь. Трамвайные кондукторы на этой линии давно привыкли к нему и всякий раз, когда он дрожащими руками цеплялся за поручни и ремни, подхватывали его под мышки и, точно мешок с углем, втаскивали в вагон.
- Все в порядке, сэр?
- Да, благодарю вас.
Он проходил в вагон, и там ему неизменно уступали место из любезности или из опасения, что он свалится прямо на колени к кому-нибудь. Он сидел неподвижно, плотно закрыв глаза. Видя его румяное лицо, кустик седых волос на квадратном, гладко выбритом раздвоенном подбородке, огромный котелок с высокой тульей, который казался еще слишком тесным для такой головы с шапкой густых волос, его можно было принять за идола, выкопанного откуда-то и выставленного напоказ в слишком узком одеянии.
Один из тех особенных голосов, какими говорят молодые люди из закрытых школ или служащие на бирже, где беспрерывно что-то покупается и продается, сказал у него над ухом:
- Добрый вечер, мистер Хейторп!
Старый Хейторп открыл глаза. А, это тот прилизанный молокосос, чадо Джо Пиллина! Только поглядите на этого круглоглазого и круглолицего щенка: маленькие усики, меховое пальто, гетры, бриллиантовая булавка в галстуке.
- Как отец? - спросил он.
- Спасибо, неважно себя чувствует. Все беспокоится насчет судов. А у вас, наверно, нет еще для него новостей?
Старый Хейторп кивнул. Молодой человек всегда вызывал в нем чувство отвращения, как воплощение самодовольной посредственности нового поколения. Он был из тех скроенных на один манер чистюль, которые трижды примеряются, прежде чем взяться за что-нибудь, ничтожеств, не обладающих ни умом, ни энергией, ни даже пороками, и Хейторпу не хотелось удовлетворять любопытство этого молокососа.
- Зайдем ко мне, - сказал он. - Я напишу ему записку.
- Спасибо. Очень хотелось бы подбодрить старика. Старика! Нахальный ублюдок! Закрыв глаза, старый
Хейторп сидел неподвижно, пока трамвай, петляя, тащился в гору. Он размышлял.
Чего только он не переделал, когда ему было столько же, как этому щенку, - лет двадцать восемь, наверное, или около того! Взбирался на Везувий, правил четверкой лошадей, проигрался до нитки на скачках в Дерби и вернул все до последнего пенни в Оуксе; знал всех знаменитых тогда танцовщиц и оперных певиц; в Дьеппе дрался на дуэли с одним янки, который на редкость противным гнусавым голосом заявил, что старушка Англия больше ни на что не способна, и ранил его в руку; был уже членом правления судовладельческой компании; мог перепить полдюжины завзятых выпивох в Лондоне; чуть не свернул себе шею на скачках с препятствиями; прострелил грабителю ногу; едва не утонул, прыгнув в воду на пари; стрелял бекасов в Челси; вызывался в суд за свои грехи, мог смутить самого Чифта; путешествовал с испанкой. Этот же щенок успел, быть может, только в таких путешествиях и тем не менее воображает себя светским львом...
Кондуктор дотронулся до его рукава:
- Вам выходить, сэр.
- Благодарю.
Он сошел с подножки и двинулся в синеющих сумерках к воротам дома своей дочери. Боб Пиллин шагал рядом и думал: "Бедный старикан, еле ноги волочит". А вслух сказал:
- Мне кажется, вам лучше брать извозчика, сэр. Мой старик сразу свалился бы, прогуляйся он в такой вечер!
Сквозь туман прозвучал ответ:
- Твой отец всегда был дохлятиной.
Боб Пиллин рассмеялся тем сальным смешком, который нередко слышишь от определенного типа людей, и старый Хейторп подумал: "Смеется над отцом, попугай!"
Они подошли к подъезду. Стройная, темноволосая женщина с тонким, правильным лицом расставляла в холле цветы. Она обернулась и сказала:
- Вам, право же, не следовало бы задерживаться так поздно, папа. Это вредно в такое время года. Кто это? А-а, мистер Пиллин! Здравствуйте. Вы уже пили чай? Может быть, пройдете в гостиную или хотите поговорить с папой?
- Благодарю! Ваш отец...
Хейторп перешел холл, не обращая ни малейшего внимания на дочь. Боб Пиллин подумал: "Клянусь, старик и в самом деле чудит"; потом сказал на ходу: "Премного благодарен! Мистер Хейторп хочет кое-что передать моему отцу", - и последовал за стариком. Мисс Хейторп была совсем не в его вкусе, он даже побаивался этой худощавой женщины, у которой был такой вид, словно она никому никогда не позволит расстегнуть свой корсаж. Говорили, что она очень набожная и все такое.
