— Учительницам ладно, но ей-то за что? — спросила Полина.
— Не обеднеешь, — спокойно сказал Тихомиров.
— Да разве в деньгах дело! — задохнулась от ярости Полина. — Если хочешь знать, я могу всем в этом театре купить лимонада и пирожных.
— Всем не надо, — остановил её порыв Тихомиров.
— Всем, значит, не надо, а ей надо? — уже дрожащим от обиды голосом говорила Полина. — За что же ты меня при всех позоришь?
— А мы сейчас это ситро на её рыжие патлы выльем, — предложила жена Пехова.
— Не советую, — сказал Тихомиров.
— А что ты её защищаешь? — начала заводиться жена Пехова. — Может, его эстафету решил принять, — она кивнула на своего мужа.
— Молчи! — вдруг почти выкрикнул Пехов.
Присутствующие начали оборачиваться в их сторону.
— Спокойно, — предупредил Тихомиров. — Дома поговорим.
Теперь на сцене был большой роскошный кабинет. За большим столом в модном костюме сидел брюнет и отдавал приказания. Он говорил по селектору, отвечал по телефонам, к нему входили люди, брюнет подписывал бумаги, а с краю длинного стола заседаний тихо сидел блондин в скромном костюме и ждал, когда освободится брюнет. Наконец брюнет сказал секретарше:
— Ни с кем не соединять, никого не пускать.
— Сейчас должны шведы приехать, — напомнила секретарша.
— Пусть ими пока займётся мой заместитель, — сказал брюнет и подсел к блондину. — Извини. Расскажи, как на родине-то.
— Всё хорошо, — сказал блондин. — Тобой все гордятся.
— А как у тебя? — спрашивал брюнет. — Как сын, как дочь?
— Сын шофёром работает; дочь швеёй на фабрике. Я всё так же бухгалтером на рембазе.
— Давай откровенно, — сказал брюнет: — Ты же проиграл жизнь. Ведь бухгалтером на рембазе мог бы работать любой, а ты ведь был блестящим математиком. Я же тебе в подмётки не годился, а видишь: руковожу крупнейшим заводом. Кому были нужны твои жертвы? Кому? С Антониной ты разошёлся и женился на другой. Матери ты мог бы помогать даже больше, если бы выучился, потому что заработок учёного и бухгалтера не сравнишь. Конечно, надо думать о других, но ещё надо идти и к своей цели. У человека должна быть мечта. И никто не вправе требовать, чтобы мечту приносили в жертву, потому что кому-то это удобно.
Брюнет говорил это с пафосом, и в зале зааплодировали.
… Потом актёры выходили кланяться, их приветствовали аплодисментами. Актёры тоже начали аплодировать, и из зала поднялся наконец толстый лысый мужчина, раскланялся и взмахом руки поднял в зале молодого парня. Тот тоже вышел на сцену и неумело поклонился.
— Это автор, — прокомментировала сидевшая позади Тихомирова девушка.
— Он в нашем пединституте учился, — пояснил молодой человек девушке. — На три курса старше меня.
— Кончил или выгнали? — посмеиваясь, спросила девушка.
— Кончил вроде, — сказал парень.
— Тогда не гений, — посмеиваясь, сказала девушка. — Гениев обычно выгоняют за неуспеваемость.
Автобус мчался сквозь ночь. Изредка светились окна в деревенских домах, одно-два на всю деревню.
— Барахляный спектакль, — сказал вдруг Венька Ильин. — Все хотят учиться. А кто же на земле работать будет? А этот, с животом, ещё доказывает: плюй на всех и иди учись. Скоро и плюнуть будет не на кого. Плюнешь и в начальника попадёшь. Все выучились.
Но Ильина не поддержали. Многие уже спали, только на задних сиденьях спорили учительницы. От них доносились слова «концепция», «сверхзадача», «доминанта».
Днём Тихомиров, Пехов, Лаптев, Венька Ильин — все члены звена работали в ремонтных мастерских. Во дворе была выстроена отремонтированная уже колхозная техника: комбайны, колёсные и гусеничные тракторы, копнитель, плуги, сенокосилки. Техника сияла в свете заходящего весеннего солнца новой краской: жёлтой, оранжевой, голубой.
Тихомиров запустил тракторный двигатель. Послушал обороты и заглушил.
— Шабаш на сегодня, — сказал он.
Он собрал инструмент, аккуратно сложил его и, накинув куртку, вышел из мастерской.
… Дом модистки был на окраине деревни. Модистка в лёгкой нейлоновой куртке, спортивных брюках, заправленных в сапоги, пыталась поправить покосившуюся изгородь. Тихомиров поздоровался с ней, прошёл было мимо, посмотрел по сторонам, проверив, не смотрят ли, и вернулся. Взял из рук модистки топор, забил покрепче опорный кол и подтянул изгородь.
— Гвозди есть? — спросил он.
Модистка отрицательно покачала головой.
— А проволока?
— Проволоку найду.
Вдвоём дело пошло быстрее, модистка поддерживала, а Тихомиров прикручивал изгородь проволокой к опорным столбам. И тут он увидел проходивших мимо баб.
— Сейчас сообщат Полине, — сказала модистка.
— Сообщат, — согласился Тихомиров, продолжая работать.
… Полина возникла внезапно. Она встала у изгороди, пожирая глазами модистку.
Модистка улыбнулась ей и предложила:
— Заходи, Полина, чаю попьём!
Полина ещё несколько секунд молча рассматривала Тихомирова и модистку, потом также молча повернулась и зашагала к правлению.
— Испугалась? — спросил Тихомиров.
— Нет, — ответила модистка.
— Могла и наброситься на тебя.
— Ты защитил бы.
— Само-собой, уж не допустил бы, — сказал Тихомиров. — Я, пожалуй, пойду…
… Тихомиров шёл по улице.
— Александр Михайлович, — окликнули его.
Тихомиров обернулся. К нему бежала секретарша председателя колхоза Марина.
— Вас в контору вызывают. К Буянову.
Тихомиров медленно приближался к конторе колхоза. Из конторы вышла Полина и, отвернувшись, прошла мимо.
Тихомиров вытер ноги о половик и вошёл в кабинет парторга Буянова.
— Садись, — пригласил Буянов и поинтересовался: — Как с ремонтом?
— Нормально, — ответил Тихомиров. — Считай, закончили. Дня два на всякую мелочь осталось.
Некоторое время они посидели молча. Потом Буянов достал из папки лист и начал читать:
— «Семья — это ячейка государства! И мы эту ячейку должны оберегать. А Веригина, аморальная личность по кличке ‘‘модистка”, беспринципно разрушает семью Пехова, и поэтому мы, общественность, выражаем ей своё несогласие, недовольство, презрение и требуем, чтобы она покинула пределы нашего колхоза». Всего двадцать восемь подписей. Сегодня утром принесли. А сейчас твоя Полина прибегала. Что будем делать?
— Я не знаю, — сказал Тихомиров. — Ты парторг, ты и решай.
— А ты член бюро, — сказал Буянов. — Я с тобой советуюсь, У нас должен быть аргумент, чтобы ответить общественности.
— А что на эту тупость можно ответить? — спросил в свою очередь Тихомиров. — Ты представь, если эта самая общественность однажды выразит тебе своё несогласие и потребует, чтобы ты не жил со своей женой Любкой, а вернулся к своей бывшей жене Аныке Стругалевой?
— Что ты сравнил! — возразил Буянов. — Я с Анькой двадцать два года как разошёлся.
— А если б ты сегодня с ней расходился, что бы ты ответил на требование общественности?
— Послал бы её, естественно, куда следует, — ответил Буянов, но тут же спохватился: — Как зоотехник Буянов… А как секретарь парторганизации, сам понимаешь, не могу. В общем, над проблемой будем думать. А пока пригласим из района лектора по семье и браку, и это будет нашим первым ответом общественности. Не забыл, сегодня из отдела культуры приезжают?
— Не забыл, — сказал Тихомиров.
Тихомиров приближался к клубу. И вдруг он заметил одиноко сидевшего под деревом Пехова. Рядом стояла початая бутылка водки.
— Перестань, — сказал Тихомиров. — Сопьёшься.
— Пусть, — ответил Пехов. — Я всё равно смысл жизни потерял. Не могу я без неё.
— Тоща возвращайся, — сказал Тихомиров.
— Теперь не примет. Ой, как тяжело мне.
— Это ей тяжело, — сказал Тихомиров. — Против неё вся деревня поднялась, а ты вот в кустах отсиживаешься.
— А что я могу сделать? — спросил Пехов.
— Не знаю. Но делать что-то надо.
В зрительном зале сидела комиссия из районного управления культуры. В комиссию входила пожилая женщина предпенсионного возраста, назовём её начальницей, и молодая женщина, инспектор. Вместе с ними был только парторг Буянов.
Со сцены, из-за закрытого занавеса, доносились звуки настраиваемых инструментов. Но вот занавес раздвинулся. На сцене был ансамбль Тихомирова — ударник, бас-гитара, саксофон и сам Тихомиров с аккордеоном. Солистом был Ванька Ильин, чуть в стороне стояли в длинных вечерних платьях две учительницы и модистка. Тихомиров подал знак, ударник выдал оглушительную дробь на своих барабанах, потом эта дробь перешла в ритм, напоминающий звук работающего двигателя. Под этот ритм подстроился весь ансамбль, и Ильин запел.
