Проявилась беда совсем просто. Однажды Варя не пришла ночевать. Утром отправилась в школу, в тот день у неё была трудная контрольная, а к вечеру не вернулась. После безумной ночи, для Олега Трофимовича разорвавшейся надвое между звонками в милицию (у них не оказалось номера Володиного телефона) и бдением над впавшей в сумеречное состояние супругой, утренний звонок в дверь прозвучал волшебной свирелью.
К сожалению, первой к двери поспела Елена Викторовна. Увидя дочь живой, хоть и с бледным лицом, и уловив, как она после объяснила, запах вина и табака, она молча ударила её в лицо мужниным ботинком, неизвестно как очутившимся в руке. Успела ударить ещё два или три раза, пока муж не подскочил, обхватил сзади и оттащил от рухнувшей под вешалку девочки.
Когда он склонился над Варей, с ужасом потянулся к залитому кровью лицу, она отстранила его руку дерзким движением и спокойно спросила:
— Посмотри, папа, она мне глаз не выбила?
…Сидя с Пашутой в ресторане, девушка так прокомментировала печальную страницу своей жизни:
— Володя сделал меня женщиной, да, но не в ту ночь, через два дня. Он многому меня научил, я на него не в обиде. Студентик! Какой он студентик, фарца обыкновенная. Кролик. Я с ним после такое отмочила… Но свою дорогую мамочку никогда не прощу!
Пашута слушал её возбуждённые речи и радовался, что она с ним откровенна. Боже мой, думал он, сколько раз уже били эту девочку? Как же так получилось? Её много били, вот она и поверила: кто силён, тот и прав.
После школы Варенька вовсе отбилась от рук. Она собиралась поступить в текстильный институт на отделение, которое готовит модельеров, она хорошо рисовала, но провалилась. Даже не провалилась, а не подготовила рисунки к творческому конкурсу. Но этот эпизод лишь слегка царапнул её самолюбие. С матерью она к тому времени почти не разговаривала. Уже с год, как её урезонила. Как-то вечером Елена Викторовна встала у входной двери, картинно раскинула руки и объявила, что мерзавка выйдет из дома только через её труп. Варя фыркнула, спорить не стала, пошла в ванную и отцовым лезвием фирмы «Жиллетт» вскрыла себе вену на левой руке. На правой не успела, Олег Трофимович ворвался в ванную… Она не собиралась умирать, пугала, но ничего страшного не видела и в том, чтобы умереть. Подумаешь! Если мамаша психует, то и она может. Поглядим, кто кого перепсихует. Она объяснила родителям, что с ними морально порвала, а квартиру считает своим временным прибежищем. Униженный лепет отца, пытающегося навести мосты, оборвала нравоучением: «Ты, папочка, в прошлом веке живёшь, там и оставайся».
Буйная энергия в ней кипела. Хотелось столько всего сразу, чтобы руки лопнули от тяжести. Но она не была жадной. Она стремилась к абсолютной свободе и понимала её по-своему. Где свобода, там не будет шустрить липкогубый студент Володя, там она окружит себя настоящими мужчинами и воцарится среди них, как королева. А пока приходится проводить время бездарно среди «машек» и «тёлок» с их приблатненными кавалерами, имеющими на всю кодлу одну мозговую извилину. Скучно сидеть часами в баре, потягивая через трубочку тошнотворный коктейль, но всё это лучше, натуральнее, чем сюсюкать с девочками-чистюлями, мечтающими о принце, или водиться с их мальчиками, набитыми по уши книжной заумью, но похожими друг на друга, как сигареты в пачке. Те, в баре, хоть как-то живут, остальные с детства запрограммированы на добросовестное выполнение общественных обязанностей. Она выбрала первых.
Вскоре случай свёл Варю с человеком, который поразил её воображение. Седенький, невзрачный старикашка («вроде тебя, Павел Данилович, но чуточку, может, постарше») привёл её в свою квартиру, убранную, как шатёр султана, усадил в кресло, заглотившее её тело нежной пружинной пастью, включил на «Шарпе» записи Грига и три часа, пока звучали сюиты, не отводил от неё тускло-воспалённого, сумрачного взгляда. О, она сразу поняла, тут дешёвкой не пахнет. Григ витал в комнате не случайно. Варя мысленно возблагодарила папочку и мамочку за то, что они то кнутом, то пряником заставили её закончить музыкальную школу. Старичок поставил Грига, не завёл, допустим, битлов ей в угоду и для обольщения, и теперь с любопытством следил за её реакцией. Печальный Пер Гюнт рассказал ей, что у старичка есть тайна, которой ему необходимо поделиться, но не с кем. Она поблагодарила его без всякого кокетства, уверенная в будущей власти над ним:
— Мне хорошо у вас, Гнат Борисович. Можно, я буду к вам заходить?
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать.
Он пожевал тонкими губами, заметил неопределённо:
— Безобразий я не люблю, но так заходи. Музыку умеешь слушать, это приятно.
Он не тронул её в тот вечер, напоил чаем с клубничным вареньем, угостил чёрным, необыкновенным, сладким ликёром. Провожая, сунул в руку коробочку французских духов. Подарок Варя приняла без удовольствия, даже спасибо не сказала. Она ещё не решила, как отнестись к новому знакомому, а дорогая коробочка сразу вроде бы накладывала на неё определённые обязательства. Да и жест, которым он её протянул, был чересчур примитивным, расплачивающимся. Гнат Борисович заметил её недовольную гримасу:
— Не нравятся духи?
— Авансов не беру.
Промахнулась она с этой немудрёной шуточкой. Гнат Борисович был почти на голову ниже её, стебелёк с седым венчиком, но когда припечатал Варю оценивающей усмешкой, выпуклые глазёнки сузил в две щёлочки, почудилось: огромен, неодолим. Чужой, железной волей на неё дохнуло, до печёнок проняло.
— В свои игры со мной играть не надейся, девочка.
— Уж вижу, Гнат Борисович, — пролепетала, извиняясь.
За те полгода, что к нему хаживала, подарков и денег ей передавал без счёту, приблизил к себе. Она не интересовалась, откуда у человека, живущего на инвалидное пособие, такие богатства, это её не касалось. Не дура, понимала, не с неба к нему деньги сыплются. Когда приходила по вызову (звонил не сам, кто-то другой молодым голосом сообщал коротко: сегодня быть во столько-то; без зова не смела являться), в квартире ни на кого никогда не наталкивалась. Такая секретность её вполне устраивала. Какими бы тёмными делишками он ни занимался, ему за них и отвечать. Её притягивало иное. Этот человек излучал энергию, которая её глухо волновала. Всё её существо томно содрогалось то ли от страха, то ли от непонятного, желанного возбуждения. За его молчанием, за резкими, грозными перепадами настроений таилось нечто необыкновенное, смертельно опасное. Это был настоящий мужчина. Седина и морщины, сухость маленького гибкого тела лишь оттеняли его внутреннюю величавую неусмиренность. Куда там до него всем этим мальчикам из бара с их пышными шевелюрами, стальными мускулами и куриными мозгами. А как умно, с предельной откровенностью отвечал он на самые пустячные вопросы, посвящая в мир взрослого, чуть циничного всеведения. Как нежно шутил с ней, будучи в хорошем расположении духа. Когда приказывал небрежно: «Скинь платьице, душа моя!» — её будто пронизывал заряд электрического тока, но не от желания, а от мгновенно охватывающего полнейшего безволия. И это было прекрасно. Как птичка билась в опытных руках, баюкая себя надеждой, что в любой момент может рвануться и выпорхнуть в открытую форточку. Его ласки не доставляли ей удовольствия, но и тут она с охотой впитывала его уроки. Близость случалась у них редко, обыкновенно они проводили время в оживлённой болтовне, слушали музыку, чаи распивали. Но всё равно это «Скинь платьице, душа моя!» висело над ней постоянной угрозой.
— Мои лета преклонны, — говорил он ей, — но душа осталась молодой. Ничем не насытилась, и смутой людской не утолена. Ты приникла ко мне, девочка, тебя мучает та же самая жажда. Все люди делятся на две категории. Всего лишь на две. Первых легко угомонить, досыта накормив, ублажив зрелищами. Это понимали управители судеб ещё в древности. Это верно и ныне. Дай каждому из толпы по куску копчёной колбасы да сунь ему под нос телевизор, и он будет счастлив. А коли сверх того выделить ему отдельную тёплую квартиру, так он и разревётся от умиления. Быдло это, рабы. Есть другие, их мало, к сожалению, мы с тобой к ним принадлежим, красавица. Этих ты ничем досыта не накормишь, потому что у них организм по-другому устроен. Вечно они рвутся куда-то, одни к власти, другие к богатству, третьи к любви, но ни в чём не находят покоя. Ибо чрево их необъятно. В этих людях, кои и не ведают толком, к чему стремятся, вся сила земли, весь её разум, но сами они живут худо. Да ты представь, каково это: видеть, что вокруг полно пищи, и быть голодным, смаковать прекрасное вино и испытывать жажду, чувствовать, что рождён властвовать, и не находить себе применения. Иные сходят с ума, другие становятся преступниками, кто-то пробирается на самый верх, но все несчастны, Похоже, проклятие божье над нами. Впрочем, это справедливо. За ярость желаний платить приходится по крупному счёту.
