от берегов океана. Ты говоришь, что хочешь побывать в Чехословакии. А к чему заезжать так далеко? Хватит с тебя Франции, Бельгии, Нидерландов. В крайнем случае, побывай в Италии. И довольно. Мы с бабушкой, действительно, будем очень беспокоиться, если заберешься ты куда-нибудь в Венгрию или в Югославию. Мало ли что может случиться!
– Эх, я бы тоже с удовольствием полетел в Европу! – мечтательно говорит младший внук, с завистью взглянув на старшего брата. – У европейцев так часто бывают всякие нападения, похищения, убийства! А самое интересное, это – тайные переходы границы… Я сам читал. Люди переодеваются, убегают в леса, прячутся в кустах, ползут с одного берега ручья на другой… А за ними бегут в погоню полицейские собаки. И хватают за шею. Вот, привези мне одну такую собаку! Обещай!
– Оставь глупости.
– Хороши глупости! В твоей книжке написано. И, по-моему, гораздо интереснее жить не в этой самой Франции, не в Париже и не в городах, а где-нибудь подальше, в степях и в горах. Среди диких племен. Сколько их там! Чехи, сербы, русские, поляки, венгры, болгары, румыны… А самые интересные племена это – Ди-Пи. Живут без своего дома, без имущества, в больших вигвамах, полуголые, небритые, обросшие волосами. Сегодня они здесь, завтра – там. И когда голодают, ходят в соседний лес и охотятся. Ты прекрасно можешь поселиться вместе с ними и заниматься охотой!..
«Россия», рубрика «Маленький фельетон», Нью-Йорк, 12 марта 1949, № 4085, с. 2–3.
Строгий критик
Василия Николаевича я знал еще по Петербургу, до революции. Несмотря на свою молодость, был он тогда видным бюрократом и метил чуть ли не на министерский пост. И человек он был действительно выдающийся: образованный, начитанный, с большим государственным кругозором. А кроме того, особенно любил русскую литературу.
Сейчас он – старик лет семидесяти. Побывал на Дальнем Востоке, в Америке, в Египте. А теперь служит ночным сторожем в одном из парижских банков. И часто страдает от припадков больной печени.
Парижский комитет по устройству пушкинских торжеств поручил мне зайти к Василию Николаевичу и попросить у него случайно приобретенную им редкую книгу – «Пушкиниану» Межова. Василий Николаевич принял меня очень радушно. Но что сделала с бедным стариком больная печень!
Помню, с каким увлечением говорил он раньше о Гоголе, о Тургеневе, о Достоевском, о Чехове.
А теперь – сели мы с ним пить чай… И он начал ворчать.
– Вы говорите: Гоголь? – желчно переспросил он. – Да, что говорить, талант огромный… Но не люблю. Слишком все преувеличивает. И жизни не знает.
– То есть как преувеличивает? – обижаюсь за Гоголя я.
– Да так. Вот… Что это, например, такое: «редкая птица долетит до середины Днепра»? Глупо! Разве Гоголь не видел никогда птиц? Да еще прибавляет про Днепр: «Пышный! Ему нет равной реки в мире!» К чему, скажите, пожалуйста, говорить несуразности? А Нил? А Амазонка? Вот, раньше я любил его повесть «Шинель»… А теперь вижу – фальшиво. Слишком сентиментально. Видите мое пальто на стене? Лучше оно, чем старая шинель Акакия Акакиевича? Сколько нас, беженцев, ходит в такой дряни – и ничего! Никто не пишет про нас повестей. А у Акакия Акакиевича истрепалась – и весь мир жалеет. А между тем у Акакия-то своя прачка была, имейте в виду! Сам, подлец, белья не стирал, отдавал! А я? Все сам стираю! И не думаю жаловаться!
Поговорили мы еще о Гоголе. Перешли затем на Достоевского. И тут – как разгорячится старик!
– Вы говорите – гениально? – с возмущением восклицал он. – А, по-моему, ложь на ходулях! Откуда все его люди? Кто они? Из кунсткамеры с восковыми фигурами? Ни про одного героя не знаешь, чем он в жизни занимается, где работает. Все болтают, болтают, болтают, все страдают, страдают, все выковыриваются, а чтобы делом заняться – ни одного! Да возьмите хотя бы эту дрянь – Сонечку Мармеладову. У Достоевского она чуть не святая. А я бы ее за шлянье по улицам в участок забрал, приказал выпороть бы. Не могла, подлая, в помощь семье шитье какое-нибудь взять? На машинке строчить? Вышивки делать? Наши беженки из интеллигентных семейств, когда понадобилось, даже в чужих странах нашли честную работу! Одна шьет, другая в ресторане подает, третья машинисткой устроилась. А эта дочь какого-то пьяницы-прощелыги для святости ничего другого не нашла, как пойти на улицу продаваться? Да с какой стати я буду сочувствовать ей? Поганая баба!
– Ой-ой-ой… – перепугался я. – Ну, хорошо… А Раскольников?
– Раскольников? Болван и бездельник. Вместо того, чтобы учиться, о преступлении, подлец, думает. Прикрывается извращенной социальной правдой. Вот эти-то Раскольниковы, батенька, и были у нас настоящими бесами-студентами, которые вместо настоящего образования вбивали в свои башки всякую чушь. А наиболее отвратительно то, что и сам автор на их стороне! Сам толкает героев-лентяев на всевозможные гнусности, чтобы потом через страдания очистить. Да зачем чистить, когда можно просто не пачкать? Кому полученная таким образом святость нужна? Не лучше ли, чтобы люди вообще подлостей не делали, никого не убивали и никому себя не продавали? Разве истинное христианство держится только на бывших разбойниках и других святых не имеет?
Произнеся эту тираду, Василий Николаевич так разволновался, что встал из-за стола, приготовил горячий компресс и, растянувшись на кровати, приложил его к правому боку.
– Вот, например, Тургенев. Это дело другое. Я в общем его одобряю, – уже более миролюбиво продолжал он с постели. – Человек уравновешенный, умный, хотя теперь многое у него и наивно. Правда, одно место меня стало раздражать в последние годы… Это в «Записках охотника»: «Ко мне вышел старик лет пятидесяти». В пятьдесят лет старик – а? Как вам нравится? Когда у нас в Союзе трудовой молодежи есть лица, которым уже пятьдесят лет! Но, впрочем, это пустяки, разумеется. А вот какого автора я, действительно, не переношу так же, как Достоевского – это Некрасова. Конечно, есть вещи хорошие… «Зеленый шум»… Но в общем какая гадость! Прямо передовые статьи в стихах! «И пошли они, солнцем палимы, повторяя – суди его Бог, – разводя безнадежно руками. А владелец роскошных палат еще сном был глубоким объят»… Ха-ха! Какая потрясающая картина: бедные мужички, палимые солнцем! Никогда, несчастненькие, под солнышком не ходили и не работали. Так и чувствуется, что солнечный удар сразу хватит эти нежные создания. А каков мерзавец владелец роскошных палат? Почему поздно встает? Не может лечь спать часов в восемь вечерком, чтобы рано утром мужики его не ждали под солнцем?
Василий Николаевич заохал, погладил правый бок, вздохнул, и продолжал после некоторого перерыва:
– Вот иногда, знаете, для успокоения печени пробовал я перечитывать Чехова. Автор, сами знаете, культурный, чуткий, без всяких заскоков:
