Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт

Он не двигался.

Она вернулась к отелю, войдя в полосу света из темноты. Открыла дверь и сказала, обернувшись:

— Семь часов.

Он сдавливал руками свою подушку. Кусал простыни. Обнимал, гладил стену. Двадцать раз внезапно просыпался. Красное платье только что прошло по комнате. Потом — голубое. Белокурые волосы. Взгляд цвета морской волны.

Наконец он поднялся с кровати, озабоченный и усталый. На его губах, как выжженный железом, остался вкус губ Пат. Вкус лета, жасминового чая, родника и мелиссы. Болезнь. В деревне о животных говорят «они заболели», не уточняя — чем. Анри был «болен». Ему было не по себе в собственной коже. Он мог быть только в другой. Значит, небо упало ему на голову, как он сказал себе у подножья Сакре-Кёр. Плантэн как бы перешел в другое измерение и плавал в этом пространстве, новом и слишком огромном для него. На него снизошла благодать, а он этого не понимал. Он знал одно — для того, чтобы жить, ему нужно чувствовать губы Пат на своих губах. А нужно идти в «Самар» — это казалось ему глупым и ничтожным. Обычно по понедельникам магазины не работали, но в этот день они открывали свои двери, чтобы заранее «компенсировать» праздничную субботу — 15 августа. Однако у Плантэна не было никакого желания видеть никого, кроме Пат, он хотел говорить только в эти ушки, прикрытые сеткой белокурых волос.

Гогай постучал в дверь, вошел. С первого взгляда старик оценил ситуацию. Плантэна больше не было на этой земле, он погиб. Они обменялись обычным «Как дела?». Гогай поостерегся задавать хоть малейший вопрос. Его друг подхватил болезнь, более серьезную, чем чесотка или сифилис. Гогай ничего не мог сделать для него на тех недоступных вершинах, воздух которых теперь вдыхал Плантэн. Помимо воли у Анри вырвался крик боли.

— Подумать только, нужно провести целый день в «Самаре» вместо того… вместо того, чтобы… Это ужасное свинство. Потому что…

Он порвал шнурок ботинка и даже не заметил этого.

— …У меня не так уж много дней. Тридцать первого все будет кончено. Лишить себя этого ради того, чтобы идти продавать катушки лески по 16 или по 24 сантима, хуже некуда!

Мамаша Пампин расположилась на своем коврике, как куча потрохов в углу скотобойни. Анри посмотрел на нее сквозь стекло, и мамашу Пампин охватило ужасное предчувствие — что она, сама того не ведая, стала внушать меньшее отвращение, а это разрушило бы ее престиж.

У Розенбаума посетители кричали во все горло, обсуждая результаты вчерашних скачек.

— А ты на что поставил, Плантэн? — спросил Розенбаум.

— Я уж и не знаю, — пробормотал тот.

— Ладно, ты еще не проснулся, — решил хозяин кафе и покинул его, чтобы продолжить свои записи в «журнале скачек», одновременно, через равные промежутки времени, как петарды, отпугивающие ворон, взрываясь заявлениями типа:

— 7.4.1.— это махинация, и я вам это докажу! Это физически невозможно!

Последние его слова потерялись на другом конце стойки бара. Анри отхлебнул кофе, забыв положить в него сахар.

— Улисс, — сказал он наконец, — тебе несложно будет делать за меня ставки на скачках по воскресеньям? Мне сейчас не до этого, понимаешь?

— Да, хорошо, если ты так хочешь.

Анри возмутился:

— Что это за кофе? Он отвратительный!

— Ты не положил сахар, — тихо сказал Гогай. — Анри… что касается «Самара»… ты должен сделать так, чтобы тебя укусила собака.

— Что?

— Да. Пойди прогуляйся, а когда увидишь какую-нибудь собаку — бросайся бежать. Ты с легкостью добьешься того, чтобы быть укушенным.

— И что дальше? Тебе это кажется забавным?

— Это не забавно, если собака будет маленькая. Но если это будет большая собака, ты будешь хромать! И ты получишь пенсию!

— Опять ты о пенсии! Ведь будет экспертиза.

— Да, конечно, я же говорю — нужно, чтобы тебе повезло. Нужно, чтобы ее зубы задели большой берцовый или малый берцовый нерв.

— Или чтобы она сожрала меня целиком, так дело пойдет быстрее.

— Не будем больше об этом. Все-таки, это идея. Ну что ты хочешь, чтобы я тебе посоветовал! Если в настоящий момент ты можешь заняться чем-то лучшим, чем работа, симулируй производственную травму!

— Я думал об этом. Но ведь нужно будет пораниться до крови!

— Все равно! Все равно! Действуй, тряпка!

У Гогая был раздосадованный вид. Плантэн легонько прижал его к стойке:

— Не серчай, Улисс. За исключением «Самара» мне не на что жаловаться. Привет. Мне нужно побыть одному…

И прежде чем выйти из бистро, он таинственно добавил:

— …чтобы быть вдвоем.

Заинтригованный Розенбаум приблизился к Гогаю.

— Плантэн, похоже, не в своей тарелке.

— Напротив, как раз в своей. Даже если эта тарелка — английская.

После этой явно абсурдной реплики Гогай исчез, а Розенбаум весь день рассуждал о том, что необычный результат скачек нанес больший урон мыслительным способностям рядовых обитателей улицы Сен-Мартэн, чем летнее солнце.

Итак, это было невозможно. Это слишком глупо, это ужасно. Он не имел права лишиться ее на несколько часов и провести эти часы в отделе Рыбной ловли. К тому же — что будет делать она без него в это время? Она встретится с Питером. Или еще хуже — она познакомится с красивым молодым человеком атлетического телосложения, таким же французом, как и он, Плантэн, и тот будет возить ее по Парижу в открытой спортивной машине. И еще хуже — молодой красавец, уж он-то не будет таким стыдливым и сдержанным, как робкий влюбленный, и переспит с Пат при первом удобном случае.

Именно в этом удручающем состоянии духа Анри появился на службе.

В отделе был он один, не считая сидящей за кассой мадам Бюш. Его коллега из отдела Охоты — Глуби готовился к открытию, его клиенты, осыпанные воображаемыми перьями, вскидывали к плечу свои ружья.

Разглагольствования мадам Бюш, посвященные болезням ее мужа, после чего она должна была перейти к своим собственным хворям, мешали мыслям Анри.

Он быстро разложил товары и присел на корточки перед ящиком. Симулировать травму, да. Как те рабочие, что, устав от работы, с приходом сюда из-за моря весны, роняют себе на руку какой-нибудь инструмент, чтобы получить три дня оплаченного бюллетеня и Свободы. Как те миллионы людей, которым общество отпускает настоящую жизнь лишь по каплям и которые однажды из-за нескольких дней позволяют себе риск и роскошь удачного несчастного случая на производстве, как будто их не подстерегает ежеминутно настоящая, ужасная травма.

Плантэн порой симулировал грипп, прихватывая то тут, то там пару скучных дней. На этот раз он хотел оторвать большой куш, длиной в целую неделю. Потом? Он не заглядывал так далеко. Он рассчитывал появиться здесь не раньше чем через неделю. Анри задумался. Подстроить великолепную травму в «Самаре» — это не так-то просто. Он не мог бить себя по голове удочкой. Заглатывание содержимого пакетика с крючками, о котором он уже думал, тоже вряд ли выглядело бы естественным. Вонзить себе в руку щучий крюк — это было не так-то плохо, но все-таки слишком опасно. После этого уже не будет и речи о любовных прогулках, а скорее — о лечении в клинике, то есть о диаметрально противоположном его целям. Вонзить все тот же крючок, но в палец? Неопасно. Йод. Полдня на залечивание раны. Морской крючок номер 12-0? Он так же опасен, как крюк для щуки. Гарпун для подводного ружья? Конечно, он эффективен, но так же, как револьверная пуля. Перспектива вновь увидеть Пат только на небесах показалась ему весьма ненадежной. И уж во всяком случае — этого пришлось бы слишком долго ждать.

Внезапно он заметил расширители — большие иглы с уплощенным раздвоенным острием, ими рыбаки ковыряют в горле рыбы, чтобы вытащить крючок. Они были менее устрашающими, чем все остальное. Страшные, конечно, но терпимые. Разумеется, Пат заслуживала большего, чем обедня. За мгновение боли он будет видеть ее каждый день. Ни Питер, ни кто-то другой не дотронется до нее, никто, кроме него. Разволновавшись, он проглотил слюну. Мадам Бюш дремала совсем рядом с разворачивающейся драмой. Внизу Глуби расписывал достоинства карабина для стрельбы по воробьям какому-то папаше, озабоченному воспитанием в сыне воинской доблести.

Неподалеку от Анри потенциальный покупатель заглядывал в мешок из «превосходной водонепроницаемой ткани».

Пат. Пат. Моя милая Пат. Моя дорогая. Пат, любовь моя.

Плантэн поднял глаза к потолку…

И испустил ужасный крик.

Мадам Бюш подскочила так, как будто бы ей в ягодицы вонзился нож. Карабин Глуби с грохотом упал на пол. Кровожадный папаша и мужчина с мешком отпрыгнули, как бешеные блохи.

Мертвенно-бледный, Анри выпрямился. Расширитель вонзился в его левую руку. Кровь стекала на витрину с искусственными мухами.

Увидев это, Анри почувствовал, как сердце перевернулось у него в груди, и, безжизненный, рухнул прямо на руки подбежавшего Глуби.