Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт

— Врача! — жалобно кричала мадам Бюш и металась от одной стены к другой.

— Врача! — вопили клиенты, уже гордые тем, что смогут рассказать своим родным и знакомым о таком необычном происшествии.

Он пришел в себя только в кабинете врача магазина. Первым делом посмотрел на свою руку. В ней больше не было расширителя. Он, погнувшийся, лежал на столе.

— Ну, старина? Вам лучше?

Плантэн пробормотал:

— Мне больно.

— Еще бы! Я видел несчастные случаи, но этот весьма необычен! Я спрашиваю себя, как вообще вы могли это сотворить!

— О, доктор, я это сделал не нарочно, — прошептал Анри, покраснев.

Тот воскликнул:

— Уж в этом-то я уверен! Чтобы сделать это нарочно, вам потребовалось бы необыкновенное мужество!

Анри улыбнулся, несмотря на стреляющую боль в руке.

Ему сделали укол, потом наложили повязку.

— Как же я буду работать с ней? — растерялся Плантэн.

Доктор мысленно пообещал себе рассказать руководству о беспокойстве этого образцового служащего.

— Работать! Вы с ума сошли, друг мой! Идите спать. Каждое утро приходите ко мне, чтобы сменить повязку. Вы вновь появитесь в своем отделе не раньше чем через неделю.

— Неделю! Но кто меня заменит? Мой коллега в отпуске!

— Не беспокойтесь об этом. Вас заменят, вот и все. Вы, по крайней мере, можете держаться на ногах? Встаньте.

Ноги были ватные, но все же держали его.

— Все еще немного болит?

— Даже немного слишком.

— Это нормально, мой друг. Поболит еще пару дней. Скажите спасибо — на два миллиметра в сторону, и ваша рука уже никогда бы не сгибалась до конца.

От этого известия лицо Плантэна стало белее мела.

На улице он был вынужден присесть на скамейку. Голова кружилась. Бешеная крыса грызла его руку. Анри сжал зубы. Итак, он будет видеть Пат каждый день. Каждый день. Для нее тоже нужно будет выдумать какую-нибудь историю. Он восхищался собой. Высокомерный водитель, обругавший его тогда, конечно же, не был способен ради серых женских глаз на «необыкновенное мужество», как сказал врач. Скоро полдень. Он знал, где обедает Гогай — в кабачке на улице де Дешаржэр. Гримасничая от боли, Плантэн отправился туда. Завтра после перевязки он зайдет в отдел рыбной ловли, чтобы посмотреть, как они справляются без него. Он извинится за неудобства, вызванные его оплошностью.

Рука Гогая с куском колбасы, который он собирался проглотить, повисла в воздухе.

— Ну и ну… — проблеял он ошеломленный.

— Производственная травма, — вздохнул Анри, усаживаясь рядом.

Он подробно рассказал о происшествии, Гогай смотрел на него с уважением.

— Не буду преувеличивать, Рике, — сказал он в конце концов, — но ты влюблен. Да, ты влюблен. Ты бы не заставил меня проколоть себе мизинец булавкой из-за Клотильды, и, однако, я очень хорошо к ней относился. Я видал влюбленных, но таких, как ты, черт побери, никогда! Если хочешь знать мое мнение, ты — антик. Настоящий антик, как греки или римляне!.. Ах, да, я сегодня утром видел своего художника.

— Именно за этим я и пришел повидать тебя.

— Я рассказал ему о тебе. Он согласен одолжить тебе картины, мольберт, в общем, все, что нужно. «Любовная история — это святое, — сказал он мне. — Для этого я готов даже одолжить ему свою рубашку». Держи, вот его имя и адрес.

— Спасибо. Я сейчас же поеду туда. Понимаешь, если вдруг сегодня вечером она захочет…

— А как же твоя рука?

— Плевать мне на руку. Если здесь будет Пат, я больше не буду чувствовать боли. Я буду смотреть в ее глаза. Когда я отражаюсь в ее глазах, я как будто бы пью эфир.

— Выпей лучше глоток красного, — пробурчал Гогай, изумленный такой страстью. Каким найдет Плантэна его женушка, думал он с некоторым беспокойством. Совсем свихнувшимся и готовым с головой погрузиться в красное вино, чтобы забыть свою подругу?

После обеда Плантэн позвонил в дверь Мартэна Ролланда, художника, живущего в пятнадцатом округе, — мужчины приблизительно одного с ним возраста, симпатичного, с бородой, пышной шевелюрой и умным взглядом из-за стекол очков.

— А, это вы, влюбленный! Браво! Это лучше, чем подхватить сифилис, пусть это и несовместимые вещи. Иногда, правда, они совмещаются, но я вам этого не желаю. Но что у вас с рукой?

Плантэн повторил рассказ о своем подвиге, все больше и больше упиваясь им. Мартэн Ролланд, слушая его, забыл даже раскурить свою трубку.

— Снимаю шляпу, старина, снимаю шляпу. Только мне придется помалкивать об этом, иначе Николетта (это моя жена) скажет, что я никогда не сделаю ничего подобного для нее.

— Но она же, наверное, не уезжает через три недели, — мягко заметил Плантэн.

— Да нет, — замечтался художник, — нет…

Он показал свои картины.

— Я в этом ничего не понимаю, — признался Анри.

— Критики тоже, — успокоил его хозяин. — В противном случае я жил бы не здесь, а в замке Людовика XIII с бассейном и «ролс-ройсом».

— Однако Плантэн нашел, что эти картины больше соответствуют его вкусу, чем те, что на Монмартре.

— Конечно, на них моя подпись и я не могу ее изменить. Своей девушке вы скажете, что это псевдоним, потому что вы сидели в тюрьме. Тюрьма — это романтично.

— Вы думаете?

— По крайней мере, намекните. Нужно всегда оставлять немного таинственности. Ладно, я даю вам пятнадцать картин, кисти, чашечки для разведения красок, все хозяйство. Я помогу вам погрузить все это в такси.

— В качестве гарантии я могу оставить вам золотое кольцо…

— Никаких гарантий! У вас хорошее лицо, вы счастливы, этого мне достаточно. К тому же, вы не можете ничего мне гарантировать. То, что я вам одолжил, стоит семнадцати — восемнадцати тачек, груженных золотыми часами.

С одной рукой Анри не очень-то подходил для перевозки картин. Мартэн Ролланд заметил это.

— Я провожу вас до дома.

— Нет, нет, я не хочу вас беспокоить.

Этот приступ скромности не убедил художника, и в конце концов двое мужчин, картины, мольберт и все остальное пустились в путь на такси.

Мамаша Пампин, расположившаяся на своем коврике, как перевернутая урна, имела глупость усмехнуться при виде картин.

— Нравится, мадам? — ласково спросил Мартэн Ролланд.

— Это отвратительно! Да, отвратительно!

— Но, мадам, перестаньте принимать эти картины за зеркало.

— Могли бы быть и повежливее, вы, бородач, — процедила она высокомерно.

— Постараюсь. И для начала — в гробу я вас видал!

Мамаша Пампин в изумлении широко раскрыла рот. Летавшая рядом муха была сражена наповал.

Анри, уже поднимавшийся по лестнице, обернулся и смело прокричал:

— Именно так — в гробу мы вас видали!

Мадам Анна Пампин, ошеломленная, сказала себе, с горечью в сердце и, разумеется, другими словами, что, помимо ее воли, что-то неладно в датском королевстве.

Пат в платье из светло-зеленого фуляра ждала его перед гостиницей. Она бросилась к нему:

— Анри! Вы ранены? Вы такой бледный!

Ему было больно, он пил таблетки. Но, как он и ожидал, вся боль исчезла, как только она наконец-то появилась.

— Ничего, Пат, ерунда.

— Нет! Вы… вы…

Переживания Пат с лихвой вознаградили его за все. Он не был Вильямом и никогда им не будет, но она все-таки любит его и сегодня вечером, когда они будут прощаться, она подставит ему свои губы.

— Я воткнул в руку вилку для улиток. Ужасно глупо.

Действительно, это было глупо, и она не смогла удержаться от улыбки.

— Вилку для улиток?

— Да. Я поскользнулся и не успел выпустить вилку из рук…

— Это ужасно.

— И к тому же менее зрелищно, чем дуэль на шпагах между двумя мушкетерами.

— Мой бедный Анри… И вы все-таки пришли? Не нужно было.

— Я пришел бы в любом случае. Даже если бы меня нужно было нести.

Она отвела взгляд.

— Почему, Анри?

— Почему, Пат? Потому что… Потому что…

Он боялся того, чего на его месте боялся бы любой мужчина: увидеть, как Пат удобно устраивается в бесцветной и безопасной дружбе. Когда женщины с блаженной восторженностью располагаются в этом кресле-качалке, их очень трудно извлечь из него. Тогда они начинают спрашивать себя, какая муха вас укусила, что вы портите любовными словами или не очень братскими жестами «прекрасную дружбу».

Не слишком хорошо разбираясь в этом, Анри инстинктивно чувствовал эти «зыбучие пески». Он не хотел делать из Пат приятеля.

Нельзя быть приятелем с этими серыми глазами, с этим ртом, не будучи по крайней мере импотентом, или гомосексуалистом, или равнодушным, или, в крайнем случае, влюбленным в другие серые глаза, другой рот.

Вот почему для того, чтобы продемонстрировать свои намерения, он позволил себе поступок, у которого, независимо от того, будет он принят благосклонно или нет, имелось преимущество наглядности: он наклонился и слегка укусил Пат за подбородок, как сделала бы кошка. Добрые друзья редко ведут себя таким образом.