амазонка, сидя на стуле верхом, вдруг протяжно спросит о чем-то подругу с соседнего перрона, сладко зевнет, щелкнет по привычке зубами контрольных щипцов. И снова тихо.
В этот час, когда нет пассажиров, и отдельный фигуры людей тонут в кафельном просторе, будто погруженные в пустую гигантскую ванну, – ярче выделяются надписи, громче кричат беззвучные объявления-плакаты. Гуси с неуклюжими оранжевыми лапами беспечно глядят на коробку с пате де фуа гра [49], не подозревая, что там, внутри, таятся их собственные потроха. Какая-то пресыщенная дама типа царицы Тамары, флиртует с добродушным медведем, кормя его лучшими в мире бисквитами. Там и сям со стены глядят круглые рожи луны, то искренне плачущей от отсутствия крема для своего медного лика, то с вожделением выглядывающей, вдруг, из-за занавески окна на аппетитные итальянские макароны. Несколько взрослых безнадежных идиотов, расположившихся между луной и шоколадным земным шаром, торопливо делают масляной краской надписи на пиджаках один у другого; какая-то истерическая женщина, подняв руку к небу, над которым прибита таблица «дефанс де краше [50]», благим матом извещает вселенную о ежедневном выходе «Котидьен [51]»; а вслед за нею лучшие во вселенной консервы, вина, ликеры, сыры; пилюли для борьбы с этими ликерами, винами, сырами. И на скамьях вместо забытого гимна: «Allons enfants» [52] въевшаяся глубоко в сознание граждан реклама: «Allons frères» [53].
Я вхожу в почти пустой вагон, блещущий ненужными огнями. Там, где-то в глубине, сидит одинокий господин, уныло смотрит на серые стены туннеля, с сопровождающим поезд назойливым Дю Бонне [54]; возле входа на скамьях – две дамы. Говорят повышено громко, не стесняясь, будто переговариваются с противоположных берегов бурной горной реки. И не знай я русского языка, я все равно догадался бы, кто эти иностранки. Ведь только русские беженцы чувствуют себя в мечущихся вагонах Европы совершенно свободно, как дома. Другие народы пока еще не привыкли.
– И что же, дорогая? Устроился?
– Ну, да. Превосходно! Второй год служит в Шарлоттенбурге приказчиком. А главное за квартиру ни одной марки не платит. Вы представляете, милочка, какое это преимущество не платить за квартиру?
– Ах, дорогая моя! Кто же может это себе не представить? У нас с Котиком на комнату треть денег уходить… И то считаем, что очень удачно нашли. А как он? В долг зачисляет? Или принципиально кочует?
– Кочует? Совсем не кочует. И совершенно не в долг. Жорж так всегда щепетилен, он во всем всегда так деликатен… Но разве его вина, если немка-хозяйка вздумала на старости лет сделаться русской помещицей? Узнала, что у Жоржа в Воронежской губернии 4000 десятин, и сама предложила: она не берет ничего за комнату, а он каждые три месяца взамен платы дарит ей по сто десятин.
– По сто? Да что вы, дорогая моя? Но ведь это грабеж!
– Что поделаешь, милочка. Жорж сам сознает, что дорого. Но если не хватает на жизнь?
– Да, но это шантаж! Это мошенничество! Нам самим с Котиком деньги нужны. Очень нужны… Но сто десятин это безрассудно, дорогая моя! Вы посчитайте сто в три месяца это четыреста в год? Значит, в десять лет все имение? А потом что? Разорение полное? Ни кола, ни двора? Без угла, где можно приклонить голову на старости лет?
Дамы смолкли на время. Одна, негодующая, строго посмотрела на промелькнувший перрон, презрительно произнесла вслух название станции. Другая, задумчивая, осторожно скосила на меня глаза и, догадавшись, что я англичанин, громко заговорила опять:
– Ну, а как Константин Сергеевич? Здоров? Ездит по-прежнему?
– Спасибо. Мотается.
– Летом, наверно, затишье с такси?
– Нет, не скажите… Как когда. Иногда даже случается, вдруг, и хорошо привезет. Вот позавчера, например, сто франков заработал сверх таксы.
– В самом деле? От кого же? От кутящих монмартрцев?
– Нет… от американца-туриста.
– Ах, эти американцы! После налога на карт д-идантитэ видеть их не могу! Все из-за них, этих негодных… А почему раскошелился? Пьян был? Или бумажник на сидении забыл?
– О, нет, никакого бумажника. И трезв совершенно, днем дело было. Когда, понимаете, узнал, что Котик говорит по-английски, страшно обрадовался. Влез в автомобиль, предлагает: покажите мне все, что есть интересного в городе. Только обо всем расскажите подробно: об истории, о географии, об архитектуре. Я, говорит, за историю и архитектуру отдельно плачу. Котик, вы сами понимаете, хотя и генерал, но совершенно не обязан знать подробности французской истории. Кое-что про Людовика помнит, конечно, кое-что про Генрихов, про Наполеона… Но детали… Сначала хотел даже отказаться, а потом совершенно справедливо решил: с какой стати? Из-за американцев дороговизна, из-за них 375, из-за них два блюда в ресторане, нашей союзнице Франции они даже пустяшного долга простить не хотят, а Котик будет, вдруг, джентльмена разыгрывать? Посадил он американца рядом с собой и давай болвана возить. «Это что?» – спрашивает тот. «Это плас де ла Конкорд». «Чем замечательна»? «Людовика казнили здесь». «В самом деле? В какой именно точке»? «Вот в этой. У входа в метро». «Ага! Отлично. Едем дальше». Останавливаются у Опера. «Это что»? «Опера». «Когда построена»? Котик сначала задумался, а потом припомнил 375 и со злостью говорит: «В 375-м». «Что вы? Так давно? Кто строил»? «Пипин Короткий». «Ого! Короткий, а какое огромное здание! Какой стиль?» «Ампир с рококо». «Дальше!»
Возил так мой Котик дурака этого часа два, если не три, везде побывал. И говорит, что только первые полчаса было немного неловко. А затем, как пошел, как пошел!.. Сам даже стал удивляться, откуда только факты берутся? Чего он ему ни показал, дорогая моя! У парка Монсо подробно рассказал, как Генрих Птицелов силками скворцов ловил; в парке Шомон про Филиппа Красивого и про все его свиданья вспомнил. Относительно Наполеона десять домов показал наудачу: здесь с мадам Сан-Жен познакомился, тут с Жозефиной поцеловался, в этом месте задумал африканский поход. А у площади Клиши, когда американец уже рассчитывался, Котик так разошелся, представьте, что пур ла бон буш [55]сам на прощание сказал: «видите, сэр, это место, где автобус стоит? Тут король Людовик Четырнадцатый свою знаменитую фразу сказал: „Л’эта сэ муа“. Компренэ ву [56]»?
Дамы вышли на конечной станции и вместе со мной шли по длинному коридору бодро, уверенно, громко стуча каблучками. Говорили о том, что хорошо было бы открыть мэзон де кутюр, а для фирмы пригласить мадемуазель Полежаеву, так как теперь ее вся публика знает. Перешли с мэзон де кутюр на автоматические спичечницы, которые удачно делает знакомый полковник. И когда, наконец, выбрались в вестибюль, одна с завистью оглянула огромный зал, с многочисленными входами в разные стороны, вздохнула, произнесла:
– Неправда ли глупо, милочка, что столько свободного места пропадает?
И,
